Брюллов Карл Павлович [1799—1852]

Из сборника К.П. Брюллов в письмах, документах и воспоминаниях современников. Последние годы жизни.. 1961. Автор: Н. Машковцев

Точно так же неконченными остались два большие эскиза масляными красками: «Возвращение папы в Рим» и «Солнечное затмение». В первом изображена внутренность базилики Санта-Мария Маджоре; вдали видно шествие всего римского духовенства, входящего в базилику, и папа, которого несут на носилках. В этой церкви папа слушал первую свою обедню по возвращении в Рим из Гаэты, после политических смут римских. Весь передний план картины занят женщинами на коленях. Тут все женское население римское: и госпожа римская в шляпе, кокетливо улыбающаяся из-за стула французскому офицеру, рассыпающемуся в извинениях, потому что чуть не сел на этот стул перед нею и не раздавил опахала ее; и трастеве-ринские эмитенте (щеголихи), с наброшенными на голову платками; и фраскатанка, с которой разговаривает монах; и албанка, в своем пурпурном с золотом костюме, быстро поворотившая от процессии голову свою в сторону, потому что молодой аббат, наклонившись к ней, спрашивает ее о чем-то; наконец, все живописные костюмы римских окрестностей, своими яркими красками делающие такой контраст однообразным белым и золотым одеждам духовенства и пестроте папских телохранителей. Через несколько времени эта картина была бы, может быть, сделана в большом виде, потому что, как кажется, Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... серьезно об ней думал, судя по многочисленным этюдам разных голов карандашом, которые я видел у Титтони.

Другой эскиз — аллегорическое представление прошлогоднего солнечного затмения. Аполлон-солнце, весь светлый, как ослепительное солнце, с пурпурным коротким плащом на плечах, стоящий посреди светового круга, как в сиянии, скачет на золотой колеснице своей в лазоревом небе. В этом небе перескочила ему поперек дороги, поверх его колесницы, бледно-темная его сестра, Диана-луна, которой темную колесницу увлекает в быстром полете пара темных оленей. Здесь на лету встретившаяся с братом сестра обняла его шею и целует, и перелетающее через солнце тело ее, минутно наклонившееся к губам светлого брата, застилает на мгновение блистающий свет его. Огненные лошади колесницы, хотя не остановились и все-таки скачут летящими молниями, но шеи и головы их наклонились наравне с ногами, точно под какой-то налегшей  на них вдруг тяжестью, глаза их яростно смотрят из-под этой тяжести. Позади Аполлона поднимается, будто из-под колесницы его, до пояса, Гора в поднятых руках которой круг часов, и посреди их намечен тот час, когда слетелись и поцеловались в небе светлый брат с темной сестрой. В этом эскизе многое еще хотел переменить Брюллов — множество черт мелом осталось на нем, показывающих то, что он хотел переделывать. Формат обоих этих эскизов почти такой же, как эскиза «Диана и ЭндимионДиана, Эндимион и Сатир. 1849Картон, масло, 47 х 55Государственная Третьяковская галерея», который мы видели у Брюллова Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... в Петербурге; но в обоих римских эскизах все едва только начато, едва только намечено.

В той комнате, где у Титтони жил всегда Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... и которая теперь навсегда останется нетронутою, в точно таком виде, как была при Брюллове, и будет называться Брюлловской, в этой комнате видел я еще несколько маленьких картинок, живо набросанных масляными красками; одна картинка — Праздник испанских слепых нищих. Они одеты католическими священниками и идут по густой зеленой аллее, играя на скрипках; впереди едут верхами полицейские сержанты в высочайших треугольных шляпах и плащах; позади них, между их лошадьми и нищими, везде шныряют маленькие ребятишки, кричат, шумят — кажется, во всей картинке происходит самая страшная, разладная музыка. Другая картинка: молоденькая вакханочка, живая и веселая, взобралась на спину к бронзовотелому последователю Вакха, увенчанному виноградными листьями. Фавн ли это, простой ли смертный, - не знаю; но только, улыбаясь от удовольствия, подставил он свою спину легкой ноше и, подняв голову, начинает сладко смотреть на молодое,, веселое созданьице, все точно насквозь освещенное солнцем. Наконец, еще картинка: хорошенькая девочка, верно, игравшая и резвившаяся на траве, в лесу, поднимается с земли, оправляя на прекрасных ножках разлетевшееся платье свое, — она смотрит в сторону, точно услыхала шум и боится, чтобы ее не заметили. Страх и какое-то оставшееся удовольствие на прелестном лице всегда долго останавливали и будут останавливать каждого, кто придет в эту комнату, нашалившей девочке.

Мне показывали в Брюлловской же комнате очень маленький эскиз — Вшествие Силлы в Афины; но на нем ничего почти нельзя разобрать, так он почернел от времени, все равно как и маленький же эскиз масляными красками Демидовского портрета верхом.

Вот все, что осталось сделанного масляными красками, кроме «Всеразрушающего времениВсеразрушающее время. Холст, маслоСобрание семьи Титтони», о котором я буду еще говорить.

Теперь я перейду к рисункам карандашом и акварелью. И прежде уже Брюллов всегда любил записывать на память свои новые, приливавшие  ему  в  голову  мысли,  карандашом  или  акварелью;   в последнее же время, когда ему стало становиться все труднее и труднее, наконец, и совсем невозможно работать масляными красками, он почти до самого последнего времени своего не переставал рисовать, записывать все новые и новые свои сочинения. При нем были два молодых человека Лауренти и де Росси. Оба привязались к нему, как бывало в прежние времена привязывались к нему ученики. Они никогда не покидали его, оставили свои занятия (де Росси с большим успехом занимался изучением мозаического мастерства) и, не требуя никакой награды, желая только быть полезными Брюллову, оставались при нем день и ночь, как бессменные верные часовые, Почти весь день они читали ему все, что только можно было достать в Риме книг, и ученых, и беллетристических, и в эти-то часы, слушая чтение, Брюллов непременно всегда рисовал, сочинял свои картинки, если только не мешали ему слишком сильные страдания возвратившейся болезни. «Оставь меня рисовать», говорил он много раз Титтони, когда тот останавливал его, боясь за его здоровье от слишком большой и постоянной работы, «оставь меня рисовать: когда я не сочиняю и не рисую, я не живу». Но, странное дело! сколько необходимо, непременно нужно было ему сочинять, столько же мало заботился он о сохранении этих своих сочинений: нарисовавши и никому не показывая, он рвал свои бумажки одну за другой, и только Тит-тони удалось отнять у него, не дав уничтожить и сохранить некоторые из этих рисунков, потому что, как я вам прежде говорил, он слушался одного Титтони — кроме Титтони, ничьи просьбы не помогали, и потому-то из числа нескольких сот рисунков, сделанных в последние 1851 и 1852 годы, уцелело едва несколько: все их сохраняет с большим тщанием Титтони и показывает каждому, кому дорог был Брюллов, с большой любовью как и все остальное Брюлловское, ему принадлежащее. Это все — маленькие оторванные лоскутки бумаги, самых неправильных форм, с оторванными углами; часто на них нарисовано с обеих сторон. Иногда это целые фигуры, группы, пейзажи, иногда одни головы, этюды для какого-нибудь сочинения. Особливо много этюдов лошадей. Четыре из них он повторил в довольно большую величину, и эти рисунки (из которых три сепией, а четвертый акварелью) находятся у кн. Мещерского, у которого я их видел в Сорренто. Акварель эта, говорят, последняя Брюлловская конченная картина. Две сепии, сделанные на двух сторонах одного и того же листа, представляют несколько неаполитанских групп простого народа во время самого раскаленного летнего жара. Ленивые полуголые фигуры неаполитанских лаццарони лежат то там, то сям на мостовой, на плитах приморских парапетов, раздвинув и разбросав врозь ноги, как нигде больше, кроме Неаполя, не увидишь;   иные   скорчились   обезьянками в тени тумбы уличной женщины сидят со своими голыми ребятишками бережнее, точно больше сохраняя свои члены и дорожа ими, сидят полусонные и наклонивши головы под белыми головными наметами — всеобщее царство сна и лени непобедимой. Коричневые тени сепии, идущие подле ярких дневных светов, чрезвычайно способны выражать прозрачные южные тени. Брюллов мастерски умел ими пользоваться. Две другие картины — римские. С первого приезда своего в Рим, академическим учеником, Брюллов глубоко пррчувствовал и полюбил всю красоту римской жизни в каждой черте ее, и никогда никакие сочинения, никакие другие сюжеты, которыми он бывал занят, не загораживали ему сюжетов с римским простым народом. В эти 20 лет художественной деятельности его, быть может, если сосчитать, найдется больше 'всего сочинений на темы римские, потому что ни одного города на свете не любил Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... так, как Рим, ни в одном не чувствовал он себя столько дома, сколько в нем. Воротившись с Мадейры, он часто говорил Титтони и де Росси: «Я и себя и других иногда уверяю, что поеду в Палермо; нет, никуда я больше не поеду, нигде не хочу я больше быть и не тронусь я больше из моего Рима». Я тоже всегда думал, что кто раз узнает Рим, не сравнит с ним после никакой другой город на свете... На одной из картинок (сепией) изображен верхом один из тех пастухов, которые пасут диких волов; у них на ногах точно латы кожаные— против ударов рогов, и они всегда вооружены длинным шестом, на конце которого железное острие, — иначе им невозможно было бы управлять своими дикими животными. Этот, на Брюлловской картине, отправляется из своего дома, может быть, на долгое время. Прибежала за ним молодая женщина, может быть, жена его, может быть, любезная его, вспрыгивая с придорожной тумбы к нему на стремя, она потеряла башмак свой, и голая прекрасная нога нарисовалась в воздухе, между тем как сама она, едва упершись на стремя босой своей ногой подле его ноги, обняла и целует его, как некогда обняла и поцеловала Пенелопа своего воротившегося Улисса. Неужели меньше прекрасна сцена потому только, что она в наше время? И сердце и все прекрасное никогда не менялись, и в душевных движениях все равны... В последней своей акварели (она немного больше остальных картинок у кн. Мещерского) сделал Брюллов возвращение точно такого же пастуха домой. Он подъехал к своему дому и от нетерпенья не успел даже сойти со своей лошади; он бросил поперек высокого седла свою длинную пику, приподнялся на стременах, и с радостным лицом, протянутыми руками берет маленького ребенка своего, которого сквозь решетку балкончика подает ему молодая жена его, в пунцовом албанском костюме. Выражение лица его — такая прелесть, от которой нельзя оторваться. И между тем как пастух готов поднести к губам ребенка своего, славная серая лошадь его, укушенная мухой, круто заворотила голову, ловя муху, и нетерпеливо бьет задней ногой. Вся картинка — одна из тех, близких каждому, на которую кто бы ни посмотрел, прежде всего захочет ее для себя, чтобы тысячу раз в день глядеть на нее.

В числе рисунков у Титтони есть один, который мне едва ли не больше всех остальных понравился. Это опять одна из простых, самых ежедневных сцен римских — саггейеге (загородный извозчик), остановивший у дверей остерии, где-нибудь за городом, одноколку свою на двух высоких колесах и угощающий вином любезную свою, сидящую с ним рядом в этой одноколке. Она, как сидела всю дорогу, так и осталась, не пошевельнула ни ноги, ни руки для этого угощения, только подняла голову и глотает вино, которое он наливает ей в рот из большой кружки, обняв ее рукой. В позах их обоих, во всей картинке разлита бесконечная грация и красота, та грация, с которой рождается, кажется, римлянка и которая никогда не оставляет ее в каждом движении, что бы ни делала, как бы ни села, как бы ни пошла. На другом маленьком лоскутке бумаги пришло в голову Брюллову сделать сатиру на так называемую школу пуристов в Риме, которая в искусстве хочет знать только средневековое направление живописи в Германии, как в Италии, и, пропуская дух и выражение тогдашнего искусства, держится механически одних форм тогдашнего несовершенного искусства: механически повторяет тощие очертания; дерезянные натянутые движения и не хочет знать ничего другого. Брюллов сделал карикатуру на художников этой школы, нарисовал в их манере целую картинку: Изведение св. Петра из темницы, — и невозможно смотреть без смеха на средневековые формы и положения, которые он дал каждому из воинов. Я думаю, пуристы   должны   были   остаться   очень довольны  этой  картинкой!

Наконец, у Титтони сохраняется большой рисунок карандашом и растушкой: «Диана на крыльях ночи». Ночь, прекрасная женщина, под польцами которой звучат гармонические струны лиры, несомой ею в руках, тихо скользит в воздухе, и на поднятых крыльях ее лежит, покоясь и засыпая, Луна-Диана, сложившая руки на грудь, одна на другую, и склоняющаяся ко сну в каком-то невыразимом томном положении тела. Ночь несет ее над Римом, погруженным в темноту; видны все знаменитые места Рима, виден и Монте Тестаччио, и на нем поставил Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... точку, говоря: «здесь буду я похоронен». В картине этой есть что-то необыкновенно успокоительное, тихое. Может быть, такой же гармонической, тихой, успокоительной представлял себе Брюллов и ту свою вечную ночь, которую ждал скоро. Я не знаю ни одного человека, на кого не действовала бы глубоко эта чудесная картина. Многие просили ее у Брюллова Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при..., но ни за что на свете он не хотел ее отдать кому-нибудь, — хотел, чтоб она оставалась у него, или у Титтони. Так и сделалось. Верно, картина эта была одна из самых задушевных, теплых, близких ему мыслей, когда он не хотел расставаться с ней, между тем как отдавал все остальные картины. Исполнились и мысль и желание его: гармоническая тихая ночь римская и засыпающая луна римская стоят навсегда над ним и над его Монте Тестаччио.

Хотя Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... и чувствовал близкий конец свой, хотя и был убежден, что никогда не удастся ему исполнить самому картину эту, но все последнее время жизни своей он был занят мыслью картины, которой эскиз он сделал в величину более аршина, масляными красками, еще в 1851 году. Он познакомился в Риме с одним миланским молодым живописцем Галли, которого очень полюбил, с которым только одним и любил много долгих часов разговаривать об искусстве; ему он передавал все свои мысли, хотел непременно, чтоб Галли, под его руководством, с больших его этюдов карандашом постепенно переносил все красками на холст, и таким образом была бы картина все равно, что написанная Брюлловым Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при..., как говорил он. «Я перелью в Галли Брюлловскую душу», много раз говорил он многим. Возможно ли это было бы? Не знаю. Судите сами, узнавши сюжет. Картина эта должна была быть огромных размеров, нечто вроде «Страшного Суда» Микель-Анджело. Не могла она и не быть этих размеров, когда должна была вместить всю пролетевшую историю мира. Брюллов думал в этом сочинении сделать все, что мог. Быть может, так бы и было. Невольно это подумаешь, когда взглянешь на чудесный эскиз его, который теперь сохраняется у Титтони и скоро перейдет в руки Галли (кто знает, что он не затеряется); когда взглянешь на этот эскиз, почувствуешь великую широкую мысль, какой никто не знал еще никогда у Брюллова, и невольно напоминающую глубокий исторический путь Микель-Анджело. И, действительно, со времени последнего приезда своего в Италию Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... не чувствовал большей симпатии ни к одному из великих мастеров, которыми полон Рим, как к этому суровому и великому флорентийцу. «Еще когда я был учеником в Риме, — рассказывал теперь Брюллов Брюллов Карл Павлович [1799—1852] Великий русский художник. Портретист. Живописец. Великолепный акварелист. Как и его старшие братья Федор и Александр, первые уроки рисования получил от отца, скульптора-орнаменталиста Павла Брюлло, а в 1809 г. был зачислен в Воспитательное училище при... молодому де Росси, везде и всегда его сопровождавшему, — я по целым дням сидел на карнизах Сикстинской капеллы, рассматривая потолок и «Страшный Суд»; иногда меня запирали там и мне приходилось ничего не есть целый день. Но все-таки никогда я не любил так Микель-Анджело, как теперь». В 1851 году, и даже одно время в 1852, всегда, как только болезнь позволяла ему, он с де Росси ездил в Сикстинскую капеллу и много часов сряду сидел там, так что иногда принуждены были увозить его, — так сильно бывал он взволнован рассматриваниями.