Сильвестр Федосиевич Щедрин. Из серии «Массовая библиотека Искусство». 1946. Автор: Федоров-Давыдов А.
Художник до десяти раз написал свой «Новый РимНовый Рим. Замок Святого Ангела. 1825Холст, масло, 63,9 x 89,8Государственная Третьяковская галерея», понравившийся заказчикам. Но это не было простым повторнием, механической работой только на заказ. Каждый раз заново проверяя изображение на натуре, он превратил это повторение в замечательное упражнение писания пейзажа на открытом воздухе, в условиях естественного освещения. Такая живопись, называющаяся пленерной, является большим реалистическим достижением. В передаче единства освещения художник начинает преодолевать условную расцветку классицизма и переходит к тональной живописи, т. е. к такой, в которой цвета предметов гаомонически связаны и объединены между собой. Соавнивая последовательные варианты «Нового Рима», можно видеть, как все более овладевает передачей света и воздуха. Он постепенно смягчает резкость световых бликов на воде, делает тени прозрачными и воздушными, как бы окутывает воздухом здания на горизонте. Изменением же цвета он передает воздушную перспективу. Классические три цветовых плана были абстракцией реальных цветовых отношений, возведенной в правило. Теперь художник хочет передать изменения цвета по мере его отдаления, т. е. по мере увеличения толщи слоя воздуха между глазами зрителя и окрашенным в данный цвет предметом. От колорита с преобладанием глухих коричневых цветов, посредством которого художники классицизма передавали условную «атмосферу», стремится к передающей естественный рассеянный цвет более светлой гамме. «Насилу-то я выбрался из этих теплых тонов», — пишет он в 1826 году своему другу Галвбергу, находившему, что благодаря (более светлой гамме в картинах а стало «более силы и правды». Эта светлая мягкая гамма, как и светло-воздушность, является вместе с тем средством выражения лирического восприятия города. Тонкая игра освещения придает поэтичность «Новому Риму».
Все эти моменты, развиваясь в творчестве
а, получают замечательное живописное выражение в его морских пейзажах. В них преодолевает те остатки условности, которые еще имеются в его «Новом Риме» (например, слишком резкие очертания зданий на первом плане и восходящее к Алексееву декоративное расположение облаков на небе и др.).Мооские пейзажи
начал писать еще в 1819 году («Вид Неаполя»). В марте этого года он пишет родным: «Вы знаете, как яжелал быть в Риме, а приехавши, стал рассчитывать, как бы побывать в Неаполе». Человек, эпохи романтизма,
уже не испытывает прежнего восторга перед Римом, священного трепета от его классических руин. Они если и интересуют вначале а, то скорее романтикой своей заброшенности. «Папа старается поддержать эти здания от совершенного разрушения, и в особенности трудится над Амфитеатром, что для нашего брата-пейзажиста невыгодно, для нас пусть больше валится», — пишет он родным.От классических руин и античных воспоминаний его тянет на природу и в гущу современной ему жизни. Побывав в Неаполе, он был очарован красотой его приморских видов, его веселой, оживленной уличной жизнью, которая резко контрастировала с чопорностью и мертвящей скукой Рима при папской власти. Этот Рим, в котором папская реакция уничтожила всякое проявление живой жизни не только в идеологии, но и в быту, тяготит его, как незадолго до наго Стендаля. В отличие от немногих, весьма прохладных замечаний о Риме, описания Неаполя в письмах
а полны восхищения и юмора. Он неоднократно описывает шумную и пеструю жизнь набережной, карнавалы и увеселения: «Вы сами себе представьте весь ералаш: берег уставлен стойками, где лазароны продают устрицы и прочие морские гадины, также и рыбу, тут же находится колодезь с серной водой, трактиры, куда собираются ужинать толбко одно рыбное, цедят на открытом воздухе под моими окнами; тут же расставлены по бокам стулья для зрителей, множество народа наполняют сию часть города... некоторые идут купаться в ванны, которые расставлены по берегу морскому, впереди их обыкновенно бегут куча мальчишек, кувыркаясь и валяясь по земле и в грязи...» «Итак я снова живу на набережной Санта-Лючиа, — пишет он на другой год, — на самом лучшем месте из целого Неаполя, вид из окошка имею прелестнейший. Везувий, как говорится, на блюдечке, море, горы, живописно расположенные строения, беспрестанное движение народа, гуляющего и трудящегося, все сие мне показалось лучшим местом для пейзажиста». Как иллюстрацию к этим письмам, воспринимаешь его картину тех лет — «Санта-Лючиа», с множеством наполняющих набережную фигурок или упомянутый уже «Вид Неаполя», где среди людей изобразил самого себя, как участника этой пленившей северянина оживленной уличной жизни. Быт простолюдинов, рыбаков и крестьян и, главное, чарующая, улыбчатая природа юга все более влекут к себе а, и с 1825 года он все летние месяцы начинает проводить в Неаполе и его окрестностях. Неаполитанские пейзажи решительно вытесняют теперь римские; Посланный в Италию писать древности и классические пейзажи, он обретает живую, полную жизни и очарования природу юга. В ее изображении находит самого себя, здесь раскрывается мечтательный и лирический характер его творчества.Вся дальнейшая короткая жизнь Щедоина протекла в Италии; только однажды, в 1829 году, он не надолго ездил в Швейцарию. Его жизнь лишена каких-либо значительных внешних событий и целиком посвящена искусству. Срок его пенсионерства закончился, он становится все более известным и признанным художником. Жизнь течет легко и свободно, и
не торопится в Петербург, несмотря на все более настойчивые напоминания родных, давно уже возвратившегося домой Гальберга, а, наконец, и кое-кого из сиятельных заказчиков. К Италии его привязывала не только любовь к природе, но, как позднее у Александра Иванова, желание остаться независимым и самостоятельным, боязнь чиновничьей, казенной атмосферы Петербурга, страшного царившего там гнета николаевской реакции, бесправного и необеспеченного положения русского художника того времени. Он писал родным: «В этих летах сидеть дома, да еще ландшафтному живописцу. — это лучшее воемя моей жизни, что я нахожусь в чужих краях, между хорошими художниками всех наций, между товарищами и приезжими русскими, которые оказывают всевозможные ласки. А в Петербурге что бы я был? — Рисовальный учитель, таскался бы из дому в дом, и остался бы навсегда в одном положении, нимало не подвигаясь вперед, а еще ползя вззд, как рак». И еще откровеннее Гальбергу: «Судьба указывает пальцем прямо, чего я должен ожидать: чин советника, 600 жалованья, в одном кармане платок, в другом табакерку, в жилете ключ от комода, в котором будет лежать сюртук».Отнюдь не чуждаясь общения с русскими сотоварищами-художниками,
, однако, после отъезда Гальберга и поэта Батюшкова уже не заводит новых прочных дружеских отношений. Из салонов его тянет на природу и к быту рыбаков и крестьян. С ними у него легко завязываются хорошие и простые отношения. Недаром память о веселом, приветливом и добром русском художнике долго еще жила после смерти а среди простых людей Сорреято и Капри, как повествует нам об этом в своих воспоминаниях гравер Иордан, в конце 30-х годов посетивший могилу а в Сорренто.Сам
так характеризовал эту свою жизнь, всецело наполненную живым творческим общением с природой: «Жизнь ландшафтная ни с чем сравниться не может, в самой скучной деревне имеются свои занятия». Плодом этих «занятий» является серия морских пейзажей (1825—1827 гг.), в которых творчество а достигает своего расцвета. Многочисленные варианты «Малой гавани в Сорренто», «Большой гавани в Сорренто», «На Капри» (Русский музей и Третьяковская галерея) полны тонкого поэтического обаяния, верного чувства природы и живописной красоты.Чувство природы у
а носит лирический и интимный характер. Его морские пейзажи никогда не изображают далеких, открытых просторов моря. Это спокойные и уютные бухты, в замкнутом мирке которых медлительно протекает несложная жизнь их обитателей. Они разгружают лодки, удят рыбу или просто разгуливают и лежат на берегу. Скалистый берег полукольцом охватывает залив, на горизонте виднеются очертания гор или плывущие корабли. Скалы с лепящимися на них домишками, опускаясь прямо к воде, обрамляют залив, как дома площадь. не ищет в природе грандиозного и величественного, находя красоту в малом, простом, обычном. Поэтому в его картинах мы не найдем безбрежных просторов, в Которых теряется глаз и где вдали море как бы сливается с небом, как не найдем и грозной игры стихий. Напротив, в них все спокойно и ясно; ласково светит солнце и нежится под ним гладь моря, чуть подернутая легкой зыбью. Вдали тихо плывут корабли, а на берег с легким шуршанием набегают маленькие волны, лаская и усыпляя слух. Легкая игра света подобна рассеянной улыбке, блуждающей по лицу замечтавшегося человека.Эти пейзажи полны воздуха и все пронизаны светом. Их пленэрная живопись далеко опережала современную
у западноевропейскую пейзажную живопись. Тончайшими переходами тонов передает эту игру света и воздуха. В цветовой гамме его пейзажей преобладают воздушные голубо-зеленые и серебристые тона, в скалах и тенях они становятся серо-лиловыми. Едва уловимыми переходами передает изменение цвета воды от серебристого у берега до голубого у горизонта. Также богаты и разнообразны оттенки цвета в передаче скал, в изображении одежд рыбаков, превосходно сгармонированных с цветами окружающего их пейзажа. Но особенно хорошо удается у передать прозрачность и глубину воды в затемненных местах. Он сначала прописывает эти места тонами, близкими к цвету скал, а затем сверх них уже пишет воду н ее рябь легкими мазками серо-голубого цвета. Прекрасна своей тонкой живописностью и передачей солнечного света маленькая картина «Вид озера Неми близ Рима» (Русский музей). Вода блестит серебром на солнце, сероватая зелень деревьев кажется окутанной Воздухом. у особенно хорошо удается здесь выразить лирику света. Он ставит перед собою очень сложные задачи, изображая в картине «На Капри» полосы дождя на небе.Лиричные и мечтательные, пейзажи
а вместе с тем заключают в себе черты жанровости. Этот жанровый характер придают им фигурки людей. Они уже не являются только средством оживления пейзажа, как это было в классицизме, но неразрывно с ним связаны. Своими действиями и состоянием они участвуют в раскрытий пейзажного образа. Они — естественные обитатели этих уютных бухт и наполняют жизнью эти замкнутые мирки; без них трудно представить себе ские пейзажи. С этой ролью жанрового момента связана и трактовка пространства, замкнутого и вместе обладающего единством, слитностью. Это придает иной смысл композиции, которая на первый взгляд кажется традиционной. Сохраняя планы, использует прежние кулисы, чтобы ими, как «естественными стенами» скалами, отгородить такое небольшое пространство, на котором не терялись бы фигурки, которое было бы своеобразной пейзажной ареной их Действий. Лиричность восприятия природы и моменты жанровости были тесно связаны друг с другое.Поэтому естественно обращение
а наряду с пейзажем также и к жанру. Он писал по поводу этих своих опытов: «Вы, может быть, увидите в Петербурге мои картины совсем в новом роде «tableaux de genre», которые я начал писать для забавы, чтобы иметь разные костюмы здешних мужиков, и ставил их, как надумается прихоти натурщиков и как на картине позволяет место». Это замечание в письме 1823 года, вероятно, относится к маленькой картине «Пифферари» (Третьяковская галерея). Она изображает несколько фигур в крестьянских одеждах в темной комнате, которая освещается через открытую дверь обоку слева. Произведение это написано еще в очень условной рыжеватой гамме, но вливающийся в комнату свет передан уже хорошо. Оно «предваряет его «Террасы» и «Веранды», которые он в большом количестве пишет в 1825—1826 годах (варианты в Третьяковской галереи и Русском музее). Это — прекрасные, своеобразные картинки жанра, написанные пейзажистом, который и здесь умеет замечательно передать сладостное очарование и негу благоухающей южной природы.