Василий Григорьевич Перов. 1985. Автор: В.А. Леняшин
Уже отсюда видно, что нет ничего нелепее, чем упрек Перову в натуралистичности художественного мышления — ее нет ни в общем замысле, ни в построении пространства, ни в трактовке цвета, с точки зрения многих исследователей, наиболее уязвимом качестве, чуть ли не ахиллесовой пяте его живописи. А. Федоров-Давыдов, выделяя его зарубежные работы, писал: «По возвращении в Россию
недолго удержался на достигнутом им в Париже уровне колористического умения» и определял его живопись как «бесцветную и тусклую [• • •] гамму, которая будет так типична для многих передвижников 70-х годов». На самом деле цветовая организация «Проводов» выразительна и непроста. Достаточно взглянуть на бледные, до странности бескровные, словно не тронутые морозом, лица детей (в которых нет и намека на любимые «телесные» краски салонных живописцев), чтобы почувствовать, как далек он от «общих мест» в понимании колорита, как важен ему в цвете его эмоциональный тон, эмоциональный характер. Выдерживаются им и большие цветовые отношения, строгие и ясные, словно наперекор пестроватой живописи многих жанристов-шестидесятников. В пределах единого цветового плана центральной группы он разрабатывает градации охристых, золотистых, коричневых, зеленоватых, звучность которых связана с тональными камертонами: белое — край простыни, торчащей из гроба; черное — вдовий платок. И сани, и лошадь, и собака включены в эту своеобразную теплую гамму, собраны в пятно, воспринимающееся обобщенно, компактно в открытом пространстве пейзажа и вступающее с ним в своеобразную и тонкую игру: лимонно-желтое небо у горизонта и свинцовые серо-зеленые тучи; темные, то коричневые, то холодно-серые массы деревьев вдали и перекличка тех же оттенков, но в более легком регистре — в трактовке снега. Обойдясь без пленэрных приемов, без растворения контуров и форм в воздухе, системе рефлексов, добивается колористического единства, правды живописного состояния исключительно за счет цветотональных отношений, взятых с большой точностью и тонкостью нюансировки.Роль пейзажа, русской природы, увиденной без прикрас, зорко, щемяще правдиво — ив деталях: от маленьких кустиков до занесенных снегом полей, и в широком звучании просторов земли и неба — здесь настолько велика, так прочувствовано взаимодействие его с фигурами, такое сложное при этом возникает настроение, что можно смело говорить о Перове-пейзажисте, более того, о Перове как об одном из основоположников реалистического пейзажного видения. Его уроки эмоционально осмысленного, человечески содержательного восприятия природы, введения в нее животных — собак, лошадей, беспородных «саврасок», трактовка неба, часто становящегося символом «другой жизни», возвышенных светлых чувств, будет помнить пейзажная живопись от А. Саврасова до В. Серова и И. Левитана.
В «Проводах» он как бы между прочим дарит изобразительному искусству выразительность зимнего пейзажа. Практически до него можно вспомнить лишь «Зиму» Н. Крылова, ясное мажорное полотно, вдохновленное пушкинской эпохой.
открывает драматические стороны зимнего состояния, его способность обнажать, заострять, делать невыносимой человеческую драму. В «Очередных у бассейна», написанных в том же году, что и «Проводы», метель, нестерпимая стужа, обледенелые стены; такое же неуютное, ветреное, злое состояние в «Тройке»; тревога надвигающихся зимних сумерек в «Последнем кабаке у заставы» и ласковая, теплая зима в «Снегурочке»; тяжелый, плотный снег на крыше дома в «Дворнике» и режущий, колючий, ползущий по ногам в «Блаженном», «Возвращении крестьян с похорон зимою». И снова приоткрывает заветную дверь новых эстетических возможностей — для саврасовских «Грачей», Васильевской «Оттепели»; в суровой «перовской» прочувствованности возникает аккомпанемент снежных дней и сумерек у И. Прянишникова в «Эпизоде из Отечественной войны» и В. Васнецова в картине «С квартиры на квартиру»; а дальше , В. Верещагин, , . Из русской литературы — а она знала пушкинскую «Метель», его «Бесов», «Зимнюю дорогу» — Перову ближе всего зима Достоевского и Некрасова, у которых природная «жестокость» выявляет жестокость социальную: «Едут путники узкой тропою: В белом саване смерти земля [• • •] Словно до сердца поезд печальный Через белый покров погребальный режет землю, и стонет она, Стонет белое смертное море . . . Тяжело ты — крестьянское горе».«Проводы покойника», по заключению экспертной комиссии Общества поощрения художников, присудившей Перову первую премию, была «даже в ряду лучших произведений того же рода русских художников — достойна всегда занять видное место» и показала «художника, одаренного истинным, живым и совершенно самобытным талантом, художника, обдумывающего свои произведения, творящего без спеха, с тою любовью и вниманием, какие может дать человек; смотрящий серьезно на искусство, которому служит». После этой картины Перова (а не
и ) критика нарекла «отцом русского жанра». Каждая открываемая им тема — русская ли деревня, женская ли судьба, детство, одиночество, бедность, социальная несправедливость — могла пустить (и пустила) корни в отечественном искусстве. Кажется, будь у него побольше физических сил — а в конце шестидесятых годов после смерти жены и двоих детей здоровье его резко ухудшилось, и , придя в училище, поразился: «Как случилось, что Василий Григорьевич в 49 лет стал седым, разбитым стариком, и теперь умирает в злой чахотке?» — он переписал бы всю российскую действительность, полностью оправдав отводимую ему Стасовым роль Гоголя в живописи. «У него натура была одной породы с Гоголем», «его волновали до глубины души целые толпы русских типов и личностей», «его потрясали сцены и события, около которых слишком многие проходят, не замечая», он «столь же мало был способен [• • •] рисовать условную смазливость людей и жизни, спокойно прославлять красоту и благополучие».Десятилетие после возвращения Перова из-за границы — это годы его наивысшего творческого взлета. Кроме «Проводов покойника», создаются не менее значительные и также хрестоматийные произведения — «Тройка», «Приезд гувернантки в купеческий дом», «Последний кабак у заставы», возникает и множество других: из жизни «маленького человека» и купечества, крестьянства и городской бедноты, духовенства и чиновников, любителей природы и странников, обитателей острогов и ночлежек, солдат и нищих. Он способен услышать надрывный стон, исторгаемый душами маленьких «бурлаков» в «Тройке», и умиротворенный ритм «скучной истории» в «Чистом понедельнике», способен проникнуть в трагедию одиночества в «Гитаристе-бобыле», крушения надежд молодости — в «Учителе рисования» и в разнообразные оттенки душевной глухоты в «Монастырской трапезе». На одном полюсе его эмоциональной шкалы страшная тайна доведенного до последней черты существа — «Утопленница», смерть, осиротевшие дети — «Проводы покойника», насилие физическое — «Тройка», или нравственное — «Приезд гувернантки в купеческий дом», на другом нежная мечтательность — девочка в «Дворнике-самоучке», счастливое слияние с природой — «Птицелов», лукавый и веселый смех — «Охотники на привале», «Сцена у железной дороги».