Иванов Александр Андреевич [1806—1858]
На берегу Неаполитанского залива. Вторая половина 1830-х - 1840-е
-
- Название На берегу Неаполитанского залива
- Год создания Вторая половина 1830-х - 1840-е
- Материал Холст, масло
- Размер 41,4 x 60
- Собрание Государственная Третьяковская галерея
- Все работы коллекции Всего: 2745
Описание
Последним пейзажем, который вместе с «Нагим мальчикНагой мальчик. Холст, масло, 47,7 х 64,2Государственный Русский музей» является одним из ивановских шедевров, была картина «На берегу Неаполитанского залива». К этой композиции художником проводится особенно долгая предварительная работа: существуют не только подготовительные альбомные рисунки, этюды для фигур, но и отдельный пейзаж, написанный почти с той же точки зрения.
В данном случае интересно проследить, как постепенно зреет замысел художника. В одном из альбомов на правой части листа, уже заполненного изображениями, есть пять маленьких контурных рисунков мальчика, постепенно принимающего различные положения, пока наконец последнее не совпадает с позой лежащего из картины. Затем, в другом альбоме, уже на отдельных листах появляются большие, достаточно проработанные рисунки, где изображен один и тот же длинноволосый мальчик, который явно позирует и принимает заданные положения всех трех персонажей картины. Существует ряд этюдов, сделанных в мастерской, где позы приближаются к нужным для композиции. Наконец, была написана работа, которую мы выше назвали «прелюдией» к пейзажу «На берегу Неаполитанского залива», так как в ней сделана попытка изобразить часть композиции уже в пленэре, но она носит еще этюдный характер.
Вся эта длительная подготовка способствует созданию монументального пейзажа-картины. Фигурам свойственна особая устойчивость и в то же время некоторая статичность. Они как бы наглухо прикреплены. Будучи мастером обобщенного монументального образа, художник не дает здесь характеров. Можно даже предположить, что в пейзаже изображен один человек, попеременно находившийся в трех позах169, как это твердо прослеживается в альбомных рисунках к этой работе. Казалось, подобная композиция должна выглядеть застывшей схемой. Но классические позы мальчиков отмечены печатью глубоко духовной и человеческой сущности. Огромная внутренняя взволнованность живописи достигается здесь новыми живописными средствами при сохранении старых. Сначала написан, в основных чертах, пейзаж, затем фигуры (сквозь тело стоящего просвечивает небо), с ним объединяющиеся. Опять используются столь индивидуальные, характерные для живописной манеры художника динамичные извилистые мазки на земле или вдруг широко положенное розовое пятно поверх зелени. Использован рисунок кистью (видно, как
передвигает руку «стоящего справа мальчика; от нее остался первоначальный контур, написанный прямо на пейзаже). Но цвет в основном накладывается alla prima, широкими мазками, а не чеканными мелкими ударами кисти. Он не наслаивается в тончайших лессировках, а «по сырому» смешивается на холсте. Художник не боится контрастов золотистого тела и розового лица. Это контрастное сопоставление, усиленное локальностью драпировок, создает сложную колористическую объединенность, построенную больше на открытом звучании в один раз положенных цветов, а не на сложном взаимодействии лессировок.К этой композиции, так же как и ко многим ивановским пейзажам, невозможно подойти с обычной меркой станковой работы, связанной жань ровым началом и обусловленной определенным временем, чтобы не впасть в ошибку и не высказать мнение, прямо противоположное выводам другого исследователя, как уже случилось при оценке этого пейзажа. Трудно скаь зать, что художник просто. захватил детей врасплох и «все три мальчика) лежали и грелись на солнышке, но один из них поднялся и поднес руку к голове, другой привстал и вопросительно повернул голову к третьему» и т. д., потому что при тщательном выборе всех средств художественного выражения, сделанном на основе этого изучения, изображение никогда буквально не совпадает с определенной жанровой ситуацией ни в композициях, ни в этюдах (которые так приходится называть часто весьма относительно).
Зрелые пейзажи с мальчиками, такие, как «Альбанский пейзажТри нагих мальчика (Альбанский пейзаж). Холст, масло, 47,7 х 64,5Государственный Русский музей», «Нагой мальчикНагой мальчик. Холст, масло, 47,7 х 64,2Государственный Русский музей», «На берегу Неаполитанского залива», занимая особое место в творчестве (как это показывает наличие подготовительных работ), явились новым завоеванием, еще до сих пор не оцененным в истории искусства.
Впервые в пейзаже, написанном с натуры и не потерявшем при этом те лучшие качества, которые были характерны для предыдущего периода развития искусства, гармонически соединились тема природы и человека.
Работы
, выполненные с натуры и объединяющие в себе реальный и философский подход к ней, необычайно близки современным поискам в искусстве. Сбываются слова о том, что «значение возрастает и можно с уверенностью пророчить еще большее возрастание в будущем».«Переходный художник» (как он сам себя называл), стоящий на грани двух эпох,
соединил в себе целостное видение старых мастеров с новыми достижениями, которые давала работа с натуры.В этюдах
преодолевается противоречие между изменяющимся явлением и его сущностью. Не теряя непосредственности самого явления, акцентирует образную, а также структурную сущность предмета. И огромную роль здесь играют его познания не только профессионального, но и философского характера. В пейзажах Иванова происходит пантеистическое оживление творческих сил природы, неживое рождается из живого. Это роднит его с пантеистическими стихами Тютчева:Не то, что мните вы, природа:
Не слепок, не бездушный лик —
В ней есть душа, в ней есть свобода.
В ней есть любовь, в ней есть язык...
Эти строки написаны были Тютчевым в 30-е годы, после произведений, где он скорбел о неполноценности современного восприятия. Его поэзия постепенно, набирает ту самую глубину ощущения природы, в которой нет ничего неподвижного, все живет и дышит. Это восприятие природы роднит его с ивановскими пейзажами, одушевленными и в то же время необычайно величественными.
У Тютчева при большой лирической струе индивидуализма весь мир; подчинен человеческому сознанию и воле. Особенно в некоторых из тютчевских стихотворений:
С горы скатившись, камень лег в долине. Как он упал? никто не знает ныне — Свалился ль он с вершины сам собой Иль был низринут волею чужой? Столетье за столетьем пронеслося: Никто еще не разрешил вопроса.
Читая эти строки, невольно вспоминаешь прекрасный ивановский пейзаж с изображением камня. Прямого иллюстрирования стихотворения пейзажем, или наоборот, здесь, разумеется, нет. Это внутреннее родство мировосприятия. Оба они силами своего таланта переросли шеллингианское восприятие природы, на котором отчасти остановились их философские учителя Раич, Рабус, Рожалин. По силе образного выражения природы они сродни Гёте, говорившему о необходимости созерцания «вечно творящей природы». То, что у других художников или поэтов воспринимается как художественный прием, условность, фантазия, у
и Тютчева связано с самыми глубинами ощущения живой красоты жизни не как фантазии, но как истины.Оба художника осознают огромную силу своих возможностей. «Поэт свободен, как стихия», — пишет Тютчев. Но столкновение между стихией жизни и теми формами, которые ставила история на ближайший день, составляло одну из главных коллизий. В минуты колебаний
пишет, что, «оторвавшись от быта старого искусства», он не может положить «твердого камня к новому». В этой рефлексии — тоже проявление романтической незаконченности мировосприятия. Если к этому добавить необычность воплощения философских размышлений, как правило находивших выход в создании последовательного ряда серий, будь то Библейские эскизы или пейзажи, то налицо схема незавершенности этих произведений. действительно не удалось воплотить в жизнь большую часть своих намерений, тем не менее он осуществляет одну из основных задач романтизма — пробиться в вечность, оставаясь в текучем потоке времени». Как и Тютчев, усиливший романтические тенденции в переводе первой сцены «Фауста», видел «Волнывбореньи, стихии во преньи, жизнь в измененьи, вечный поток...». И «вечный поток» жизни находил выражение в серии пейзажей или Библейских эскизов как непрерывном процессе воссоздания хранящей следы своего происхождения природы так же полно, как и в отдельном пейзаже или эскизе.Процесс воссоздания жизненных сил, заключенных в природе, происходит у обоих мастеров с силой и активностью, приближающейся к активности самой природы. Его длящаяся непрерывность поддерживается динамическим контрастом единичного и всеобщего, сознательного и бессознательного, духовного и телесного. Мысля универсум как неразрывное единство этих состояний,
и Тютчев избегли опасности, о которой писал романтик Новалис, сам склонный воспевать таинственную природу. Но тем не менее именно он заметил общераспространенное влечение «прятать внешний мир за художественные завесы, стыдиться открытой природы и путем придания таинственности чувственным сущностям и скрывания его придавать им темную духовную силу. Это влечение, конечно, романтично». В этом случае внешнее у романтиков существует главным образом для того, чтобы показать, что оно недостойно глубин духа.В период, когда в начале XX века вновь возродился интерес к романтизму за счет еще большего интереса к духовному, поэзия Тютчева служила опорой классических тенденций в романтизме. В цитировавшемся выше стихотворении «С горы скатившись, камень лег в долине...» поэт XX века услышал подлинный голос материи и концентрацию романтической идеи о том, что все совершающееся в природе в какой-то момент имеет прообраз внезапного события, грозы. Камень как бы указывал на этот внезапный сдвиг. Это неожиданное событие, совершающееся в непрерывном процессе воссоздания, присутствует и в «Явлении Христа народуЯвление Христа народу (Явление Мессии). 1837—1857Холст, масло, 540 x 750Государственная Третьяковская галерея» и, передаваясь окружающей природе, находит в ней свое материальное воплощение. Отсюда своего рода «развертывающаяся динамическая целостность» (если воспользоваться определением литературного произведения, данным Ю. Тыняновым) рождается на стыке романтической идеи о том, что универсум нельзя объяснить, а можно только снова и снова открывать, постигая сущность в процессе воссоздания и внезапного события, которое может лишь обогатить это непрерывающееся целое. В таком контрасте очень выпукло выявляется активная творческая воля мастеров, не желающих полностью растворять свое сознание в природе подобно более последовательным пантеистам. Хотя и для них пантеизм был одним из проявлений той нравственной утопии, которую конструировал для себя каждый романтик.
Явлении Христа народуЯвление Христа народу (Явление Мессии). 1837—1857Холст, масло, 540 x 750Государственная Третьяковская галерея» с его всемирным сюжетом, как произведении, переросшем рамки станковой картины и ставшем своего рода собором.
и Тютчев более других ощущали незавершенность «строительства» мира. Привыкнув мыслить монументальными категориями, даже современное ему искусство уподобил «несформировавшейся планете». Чтобы принять участие в этом процессе формирования, художнику необходимо было «умственное», то есть интеллектуальное, постижение старого искусства. Его намерения лишь по внешнему виду совпадали с интересом романтиков и славянофилов к искусству Византии, кватроченто и других периодов, так как романтики мечтали, скорее, о реставраторском возврате, который повлечет за собой восстановление утраченных ценностей. Иванов неоднократно повторял, что такой возврат невозможен и даже не заслуживает сочувствия, но, начиная со статьи А. С. Хомякова, снова всплывает легенда о том, что возродил целостность средневекового искусства или пытался это сделать в «Творчество
, обогащенное истинным пониманием старого искусства, подняло его устремления на высокий уровень — ему удалось вырваться из цепкого круга нетворческого поклонения старым мастерам. И если в рамках XIX века он достиг высот эпически возвышенного взгляда на мир и включил в свое творчество элементы созерцательного предстояния, то оно все же имеет принципиально иное происхождение, отличное от тех основ, на которых покоилась целостная система средневекового искусства. Его созерцательность объясняется усилиями, направленными наинтеллектуальное постижение единства мира, которое плавно переходит в мысль о логическом развитии того, что он видит и чувствует при взгляде на природу. Сила этого постижения такова, что, в противовес реставраторскому стремлению к целостности, художник, обогащенный исторической концепцией, может одновременно и наблюдать за изменчивостью природы в ее многообразных проявлениях, и, синтезировав свое наблюдение, возвыситься над ней. Этот ясно читаемый возвышенный взгляд на природу внешне похож на некое «иконное» предстояние, но принципиально отличен от него. Логическое развитие того, что видит и чувствует художник при взгляде на природу, приводит к тому, что внешний мир становится точным эквивалентом внутреннего, его вместилищем, когда духовные качества выражаются как «невнешняя внешность».
«Изображение мысли» (так формулировал
свои требования к искусству) — это прежде всего универсум в его суверенной самоценности — вот качество, присущее всем ивановским пейзажам. Оно органично накладывается на романтическую идею, которую художник не может исключить из своего восприятия природы: все живое, а сюда включается и природа, имеет свою историю. Это убеждение, нашедшее в словесном оформлении столь яркое выражение в философском отрывке «Страдала земля, создаваясь постепенно», также было одной из движущих сил творчества , помогая преодолевать неблагоприятные условия времени и оставаться классиком в романтизме. Такое же определение «своеобразного классика в романтизме» дается исследователями и Тютчеву, полагающими, что он умел сообщить определенность самим неопределенностям романтизма, устойчивыми словами высказать его зыбкие истины. Для романтизма русского и мирового стихотворения Тютчева — формулы формул, последние слова, кладущие конец спорам, которые велись десятилетиями».Действительно, более других впитавшие идеи философии романтизма в ее немецком варианте, а затем ставшие свидетелями ее упадка,
и Тютчев выразили в своем творчестве особый характер русской культуры первой половины XIX века. Пример их творчества показывает, что в русской культуре ярче, чем на Западе, проявились многие ведущие идеи времени. Это позволило говорить об известной «всемирной отзывчивости» русской культуры, а также об ее универсализме, особенно характерных для этого периода.