Айвазовский Иван Константинович [1817—1900]

«Айвазовский». Главы 10-13. 2012. Автор: Андреева Юлия Игоревна

ГЛАВА 12

«Сюжет слагается у меня в памяти, как сю­жет стихотворения у поэта, я приступаю к работе и до тех пор не отхожу от полотна, пока не выскажусь на нём моею кистью».

И.К. Айвазовский

Айвазовский Айвазовский Иван Константинович [1817—1900] Великий русский живописец, маринист, мастер батальной картины. В 1833-37 годах учился в Академии Художеств у  и французского мариниста Ф. Таннера. С 1845 года академик, с 1847 года профессор, с 1887 года почетный член... и Штернберг должны были посетить Берлин, Дрезден, Вену, Триест и только после этого оказаться в Ве­неции.

Венеция — слово из детства, город ее величества воды, по­хитивший любимого брата, который обещал забрать Оника с собой в дивный мир, сотканный из блестящих каналов, где они будут жить, плавая на лодках к зеленщику и мяснику, где будут по праздникам гулять в обитой черным бархатом гондоле и слушать песни гондольеров, где увидят и, возможно, примут участие в великолепном карнавале, на котором среди гостей ходят рука об руку смерть и любовь.

И вот через много лет Ованес оказался в этом дивном горо­де. Он ходит по улицам, плавает на нанятой лодочке, любуется великолепными дворцами, но брата тут нет, брат принял сан и обосновался в монастыре лазаритов, где какое-то время жил поэт Байрон.

Художник любуется этим чудом — Венецией, где вода из каналов нежно ласкает ступеньки подъездов жилых домов, и торговцы, плавая на своих неказистых лодочках, громко опо­ вещают хозяек о наличествующих у них товарах. Какое-нибудь окно раскрывается, и две пухленькие ручки в изящных кру­ жевных манжетах-оборочках аккуратно спускают на веревке плетеную корзину с мелочью. Весело кланяясь хозяйке, тор­ говец укладывает покупки, добавляя от себя букетик фиалок или пучок петрушки.

Венеция — город ста островов, главной магистралью кото­ рого является Большой Канал, по обоим сторонам которого красуются беломраморные дворцы-палаццо, богато украшен­ ные позолоченной лепниной, мозаикой, разноцветным мрамо­ром. Путников встречает яркое итальянское солнце, которое слепит, куда ни посмотри. А смотреть как раз хочется. Вот и палаццо любуются на свои отражения в водах Большого канала, а по отражениям, на краткий миг изменяя их очертания, весело снуют черные гондолы. У каждого дворца обязательно возвышаются деревянные столбы, к которым можно привязать лодку. Без этого никак.

Свет, певучая итальянская речь, летающие над самой водой чайки, песни гондольеров, все эти рослые, красивые юноши — отменные певцы, причем поют они на радость своим пасса­жирам арии из самых любимых и модных опер! Разодетые в красивые платья дамы с кружевными пелеринками на высоких прическах и тяжелыми веерами, сидят на украшенных цветами балкончиках, точно в театральных ложах, наблюдая ежеднев­ный спектакль. И мимо всего этого великолепия проплывает лодочка будущего великого мариниста и его закадычного друга Васи Штернберга. Куда плывут они? Да так просто, гуляют. Впрочем, проплывая около одного приметного палаццо, Гайвазовский внимательно всматривается в тонкие занавески, за которыми угадывается изящный женский силуэт. Он даже кивнул в сторону приглянувшихся ему окон, сняв широкопо­лую шляпу, и втайне от друга послал воздушный поцелуй. Что же это за дворец? И кто его таинственная хозяйка? Впрочем, лодочка уже проплыла мимо, и мы временно оставим тему незнакомки.

На что смотрит? Чьи хоромы, чьи палаццо видит? — Да от­ куда ему знать? Поток мыслей неожиданно разрывает не менее взбудораженный, взъерошенный Штернберг. Он-де уже разо­ брался, что тут к чему, и раз уж ты, друг дорогой, добрался до ее величества Венеции, будь добр первым делом выпить крепкий, сладкий кофе в одном из небольших кофейных домов, желательно напротив Дворца дожей. Там как раз и столики из кафе вынесли. На улице, поди, дешевле, да и погода такая, что грешно, ей-богу, по кофейням от света белого прятаться.

Сели, к кофе принесли крошечные печенюшки на тарелочке, трудно сказать, как итальянцу, а уж русскому точно, что на один зубок. Ладно, одно дело вроде сделали. Сели, где хотели, и сидят. Штернберг с удовольствием затягивается сигарным дымом, лениво откидывается в плетеном кресле, тычет сигарой в сторону дворца. Вот туда-то мы первым делом и пойдем.

«Первым делом надо бы к брату», — но искушение слишком велико, да и квартиру они, что называется, не искали. Зашли в первый попавшийся дом, да там и остались. Рядом с кофейными столиками прогуливается цветочница с корзинкой на руке, мальчишки-торговцы разной деревянной мелочовкой, косясь на хозяина кофейного дома, предлагают свой нехитрый товар. Тут же сыскался и сносно говорящий на французском плохо одетый молодой человек, который обещал за скромную плату поводить друзей по дворцу. Тоже хорошее дело. Правда, про­ водник оказался дрянь, а не экскурсовод, да и французский ему давался с трудом, зато он забавно жестикулировал и гри­масничал, так что вскоре ему были прощены и его дурацкий французский, и никуда не годная лекция.

Посетителей во дворце мало, ходят от стены к стене, теря­ ются в бесконечных коридорах — не люди — призраки. Поси­ дели в креслах, в которых до них сиживали дожи, посмотрели портреты... Айвазовский заметил прекрасный вид из окна, но так и не решив, хочет ли его запечатлеть, оставил на другой раз. Штернберг решается покрутиться еще вокруг дворца, то ли цветочница понравилась, то ли и вправду придумал в первый же день рисовать городские сценки. Оглушенный, взволнован­ ный Венецией Ованес бросается на поиск армянской церкви, о месте нахождения которой выяснил еще дома. Оттуда в мо­ настырь святого Лазаря — повидаться с братом. Дорога не долгая. Теперь уже не долгая, они не виделись несколько лет. К ночи художник добирается до стен монастыря, стучится у ворот. В некоторых монастырях строгий устав не позволяет впускать путников, приехавших в неурочное время. Он не зна­ ет, придется ли ночевать на улице или в келье.

На счастье, едва услышав имя брата, перед Ованесом рас­крывается крошечная дверка, и старик в монашеской одежде любезно просит его пройти. Келья брата — узкое ложе, ра­бочий стол, заваленный книгами в добротных кожаных пе­реплетах, скудно и печально. Привыкший к ярким краскам, очарованный и оглушенный Венецией, художник не может понять, отчего брат, обрек себя на годы одиночества в этом утлом жилище. Ему жалко брата тратившего свою молодость, а по большому счету и жизнь на монастырь с его скучными богословскими трактатами...

Брат устало улыбается в бороду. Для него очевидно — они похожи. Ованесу уже 23 года, меж тем у него нет ни жены, ни подруги, ни планов завести в ближайшее время собственную семью. В Петербурге он брезговал посещать публичные дома, и, казалось бы, все его мысли отданы высокому искусству. Сначала в Феодосии и Симферополе он был еще очень юн, за­ тем учеба и безденежье. Постоянные мысли о доме, о том, как раздобыть денег, лето на Балтике, морские десанты в компании с Раевским и моряками черноморцами, теперь вот Италия...

Он монах не в меньшей, а может быть, даже в большей сте­пени, нежели его брат, потому что легко сохранять чистоту, находясь под замком, но трудно, живя среди грешных людей, соблазнов и искусов.

На ночь художника поместили в комнате Байрона. Здесь жил, писал и обучался армянскому языку великий поэт. Здесь он просиживал часы в богатейшей, собранной монахами, биб­лиотеке и даже составил небольшой англо-армянский сло­варь.

В память о Байроне его комната осталась такой, какой пом­ нила поэта, иногда настоятель разрешал кому-нибудь из гостей монастыря посидеть некоторое время там, где любил сидеть поэт, посмотреть в окно из его кельи. Айвазовскому выпала неслыханная честь — поселиться в комнате Байрона. Позже, когда Иван Константинович будет заезжать в монастырь Свя­того Лазаря, его всегда будет ждать именно эта комната.

Такое отношение к молодому художнику не случайность. Его брат Гавриил Константинович Айвазовский (Габриэль Ай­вазян, как называют его в монастыре) в 1836 году уже опублико­ вал свое важнейшее сочинение «Очерк истории России » (на ар­мянском языке) и теперь прилежно готовит второй том книги «История оттоманского государства» (тоже по-армянски, которая выйдет в 1841 году здесь же в Венеции в двух томах). Уехав из родной Феодосии, он получил научное образование в Мхитаристском монастыре Святого Лазаря в Венеции, где позже начал преподавать восточные языки. Пройдет еще не­ много времени, и брат вместе со своими единомышленниками-учеными удивит мир большим армянским словарем Аухера. Пройдет еще несколько лет, и в 1848 году брат художника Айвазовского будет назначен директором армянской коллегии Самуила Моората в Париже, где создаст армянскую гренельскую коллегию. Но все это еще только должно произойти... а пока, буду­

чи прекрасно осведомлен о работе и заслугах Габриэля, на­ стоятель отнесется с должным уважением и к его младшему брату.

Всю ночь художник проворочался с боку на бок, то грезя тайно присутствующим в келье духом Байрона, который пред­вещал ему жизнь, полную приключений и радостей, то горевал по поводу «несчастного» Саргиса, который точно мертвец проводил жизнь в своей душной и темной каморке, вечно об­ лаченный в траур по самому себе.

В тот раз братья не поняли друг друга, да и как понять? Габриэль привык общаться с учеными монахами на понятные и любимые ими темы, которые мало интересовали Ованеса. Ованес был весь в искусстве, живописи. Он привык слушать хорошую музыку, бывал в операх и на концертах, обожал поэзию и прогулки на свежем воздухе.

Позже они будут еще не раз встречаться, и тогда в неспеш­ ной обстановке монах-ученый поймет монаха-художника, а монах-художник хотя бы на расстоянии проникнется светлой миссией своего брата монаха-ученого.

Пока же они говорили о семье, о знакомых в Феодосии, наставительным тоном, плохо скрывающим растерянность и незнание, как следует себя вести, Габриэль расспрашивал брата о том, как часто тот бывает в церкви и остается ли тверд в вере отцов...

По легенде, именно в монастыре Святого Лазаря Ованес решил окончательно поменять фамилию на Айвазовский Айвазовский Иван Константинович [1817—1900] Великий русский живописец, маринист, мастер батальной картины. В 1833-37 годах учился в Академии Художеств у  и французского мариниста Ф. Таннера. С 1845 года академик, с 1847 года профессор, с 1887 года почетный член.... Как я уже писала, в документах он значился то Айвазовским, то Гайвазовским. Это вносило путаницу. Айвазовский — и звучит красивее, и больше напоминает реальную фамилию Айвазян, которую носили их предки. Помните, Ованес при рождении был записан как Айвазян? Я уже цитировала этот документ.

Распрощавшись с братом, Ованес вернулся в Венецию, где ждал его Штернберг. С раннего утра друзья гуляли по городу, стараясь учить язык и делая множество зарисовок. Каналы, на­ бережные, рыбаки и торговцы — все находило свое отражение в рисунках приятелей. Но больше всего Айвазовский полюбил площадь Святого Марка, где сделал массу эскизов. С раннего утра, едва перекусив и выпив кружку молока, художник брал этюдник и шел работать, рисуя, пока горячее солнце не про­ гоняло его в благодатную тень. Не один раз бронзовые мавры с золочеными молотами в руках на Башне Часов отстукивали рождение нового часа, прежде чем он оставлял работу, отсту­ пая сначала в тень небольших портиков, а затем и вовсе сдавая позиции, и нехотя покидал облюбованные места, передвигаясь в сторону ближайшей дешевой траттории, где можно было вкусно и дешево пообедать.

Ручные голуби, любимая приезжими достопримечатель­ность площади Святого Марка, не боясь садились на плечи молодому художнику, курлыча обо всем на свете и выпрашивая моченый горох.

Кулечек можно было приобрести тут же у разгуливающих из конца в конец площади коробейников. На долгие недели птицы площади Святого Марка сделались чуть ли не един­ственными друзьями художника.

Впрочем, было еще одно тайное место, куда нет-нет, да и наведывался Айвазовский. Изящный, ухоженный домик, или маленькое палацо с большим балконом, за занавеской кото­рого скрывалось счастье и где неизменно пахло ландышами. Проходя или проплывая мимо домика с греческими колоннами, люди вдруг оказывались окруженными нежными звуками пиа­ нино или скрипки. Мелодия окутывала, музыкальные фразы весело плескались в канале, играли светотенями по стенам дома, и где-то на балконе за гипюровой занавеской нежно обнимались два силуэта.

Но не будем забегать слишком далеко вперед, уходя от официальной биографической линии нашего персонажа, продолжим историю Айвазовского в несравненной Италии, а ландыши, скрипка и изящная незнакомка? да никуда они от нас не денутся. Всему свое время, дорогой читатель, и ландыши непременно расцветут еще не один раз. Весной... сейчас же в разгаре лето.

В Венеции Айвазовский познакомился с Николаем Василье­вичем Гоголем, который путешествовал в компании Николая Петровича Боткина, очеркиста, литературного критика и пе­реводчика, а также литератора Василия Алексеевича Панова. Спутников писателя Айвазовский знал по собраниям у Куколь­ника и был душевно рад новой возможности пообщаться.

Встреча была приятна для обоих, так как Гоголь много слышал и как-то видел работы Айвазовского, а тот обожал произведения Николая Васильевича еще в пору своей учебы в Академии.

Недавно оправившись от тяжелой болезни, Гоголь много гулял, расположившись в удобной гондоле в обнимку с пуза­ той бутылкой недорогого вина. Он мог часами просто глазеть на открывающиеся виды, нанимая гондольера на целый день. Конечно, побывавшие в Венеции XXI века наши современники могут возразить, что гондола удовольствие не из дешевых, но так было не всегда. Во времена Гоголя в Венеции насчитывалось более десяти тысяч гондол, так что этот вид транспорта был отнюдь не дорогим.

Время от времени Айвазовский присоединялся к Гоголю, и тогда они брали гондолу на двоих и катались в свое удоволь­ствие, разговаривая об искусстве или болтая о пустяках.

Вскоре Гоголь сообщил, что в ближайшее время намерен по­ сетить Флоренцию, и пригласил Айвазовского поехать вместе, посмотреть галереи Уффици и Питти. Во Флоренции Гоголя должен был ждать его друг Александр Андреевич Иванов — художник, о котором говорили либо как о бродяге и нищебро­де, либо как о новом святом. Иванов презирал работу на заказ, демонстративно отказываясь встречаться с готовыми купить картину или заказать что-либо господами. Он считал, что ис­ кусство должно быть для искусства и что порочный человек не может создать нечто по-настоящему стоящее. Уже много лет живя в Риме, Иванов писал картину своей жизни «Явление Христа народу», увидеть которую доводилось лишь избран­ ным. Одним из счастливчиков, допущенных в мастерскую не­ людимого художника, был Николай Васильевич, его Александр Андреевич считал безусловно достойным этой высокой чести. «Гоголь — человек необыкновенный, имеющий высокий ум и верный взгляд на искусство... Чувства человеческие он изучил и наблюдал их, словом — человек самый интереснейший...», — писал Иванов своему отцу.

Гоголь обожал искусство Иванова и преклонялся перед его мужеством и аскетичной жизнью, Иванов принимал Гоголя, время от времени испрашивая его совета. В общем — они были друзьями, да и в Риме жили в пяти минутах ходьбы друг от друга.

Вскоре Айвазовский был представлен Иванову и после недолгого общения получил приглашение встретиться как- нибудь в Риме, и может быть даже...

Уффици поражала своим собранием картин: Боттичелли, Рафаэль, Гуго Ван дер Гус... Айвазовский мог бы, наверное, остаться там навечно, но Гоголь и Иванов торопились в Рим, Ованеса же в Неаполе ждал Штернберг. Договорились встре­ титься в Риме, посидеть как-нибудь в облюбованном русскими кафе Греко, зайти в гости к Гоголю. Это ведь близко, Гоголь жил на улице Феличе (Счастливой) в квартале, облюбован­ ном художниками, в десяти минутах неспешной прогулки в приятной компании. Собственно, он и сам любил рисовать, занимаясь этим регулярно и с большой любовью: «Если бы я был художник, я бы изобразил особенного рода пейзаж. Какие деревья и ландшафты теперь пишут. Все ясно, разобрано, про­ чтено мастером, а зритель по складам за ним идет. Я бы сцепил дерево с деревом, перепутал ветви, выбросил свет, где никто не ожидает его, вот какие пейзажи надо писать!» — вспоминал о Гоголе его приятель П.В. Анненков в своих воспоминаниях «Н.В. Гоголь в Риме летом 1841 года».

Прощаясь с Флоренцией, Айвазовский, Гоголь и Иванов посетили в последний раз галерею Питти, мысленно чокнув­шись воображаемыми бокалами с портретом Ореста Адамо­ вича Кипренского, хранящегося там вместе с автопортретами величайших художников мира.

Оба художника вполне могли думать в этот момент, а по­ явятся ли когда-нибудь здесь их портреты. Хотя... Брюллову ведь предлагали написать свой автопортрет для Уффици, про­ сили, умоляли, только что коленями пыль не обтирали. И что же? А ничего. Не хотел и не писал. Непостижимый человек!

В Неаполе Штернберг поселился на шумной торговой улице Виа Толедо, где среди ящиков с гнилыми фруктами и рыбой играли чумазые дети, летало множество мух, и торговцы то и дело провозили свои нагруженные овощами или мясными тушами тележки. Тут же мирно цокая копытами по нагретым на солнце плитам мостовой, роняя вонючие орешки и оглашая окрестности громким призывным блеянием, шествовало стадо коз.

Привыкший к одиночеству и тишине, Айвазовский не смог выдержать здесь и трех дней и вскоре съехал от своего прияте­ля. Тем не менее это никак не повредило их дальнейшей друж­бе, а в дальнейшем Штернберг уступил уговорам Айвазовского, переселившись к нему в более спокойную часть Неаполя.

Часто, устав от работы, они встречались в портовых ка­ бачках, с удовольствием поедая недорогие блюда из морепро­дуктов, тогда их называли «морские животные», и угощаясь темным Граньяно и светлым Капри Бьянко. Вместе, они ищут дом на набережной Санта Лючия, где когда-то жил Сильвестр Щедрин. Берег набережной облюбовали торговцы, с ранне­ го утра выставляющие на продажу свой товар: устрицы, све­ жая рыба, странные морские гады, все заботливо уложено на широкие листья каких-то растений. Дешево, шумно, весело. А к концу дня почти что даром. Жара-то какая. Мальчишки разносчики предлагают отведать целебную водицу, отврати­тельно пахнувшую тухлыми яйцами. Морщишься, да пьешь. Неаполь — сюда со всего мира приезжают лечиться, отчего же не воспользоваться? Хотя, наверное, те, кто живет здесь постоянно, знают этот самый колодец и черпают из него со­вершенно бесплатно. Но мальчишкам тоже есть надо.

Айвазовского сразу же поразила невероятная синева Неа­политанского залива, напишешь точно скопировав, ну просто капля в каплю это море, так в Петербурге опять придерутся.

А с другой стороны — что поделаешь. Сказано же — как можно ближе к правде.

Они поднимаются на галерею монастыря Сан-Мартино, от­ куда можно полюбоваться дивным видом на Везувий и залив. Смотрят картины Рафаэля, Тициана, Корреджо, Каналетто, Боттичелли, Беллини. Но самое главное — они непрестанно трудятся, время от времени выезжая из шумного душного го­ рода и дни напролет торча на берегу или рисуя деревенские пейзажи и жанровые сцены из жизни итальянцев. В последнем особенно силен Штернберг.

Однажды Айвазовский пошел на залив, как сказал другу, пронаблюдать воду под разным освещением, ушел засветло и не вернулся. Точнее, до залива они прогулялись вдвоем, а там Ованес сел на прибрежный камешек, а Василий отправился в деревню. Штернберг поработал и пообедал в одиночестве, погулял, разминая ноги, снова отправился рисовать, вечером вернулся домой. Айвазовского не было. Настали сумерки, бы­ стро опустилась ночная мгла. Что могло случиться на берегу? Да все, что угодно.

Утром, не обнаружив Айвазовского на месте, Штернберг побежал на берег, где застал приятеля сидящего на том же месте и в той же позе, как он его оставил накануне.

Айвазовский не чувствовал себя уставшим и, похоже, плохо осознавал, что произошло, перед глазами плескалось вечное море, которое изменялось, оставаясь неизменным. Но о чем думал художник, сутки просидевший на берегу? где пребывала при этом его душа? Осталось загадкой.

Он был точно окаменевшим, вспоминал позже В. Штерн­берг, какое-то время Айвазовский словно не видел ничего во­ круг, не узнавал приятеля и был как бы не в себе. Самое стран­ ное, что он не мог объяснить, что с ним произошло? Не ведал, что провел на берегу всю ночь, он не желал есть, и Штернберг чуть ли не силой заставил его выпить молока из прихваченной с собой бутылки.

Вэтой истории было что-то необъяснимо-мистическое, ка­залось, что не прибеги Штернберг на берег, Айвазовский так и остался бы сидеть, глазея на море, или морские обитатели, загипнотизированные его взглядом, забрали бы его к себе. После этого случая Штернберг принялся тихо опекать своего странного приятеля, то и дело вспоминая, как тот чуть было не оставил его, сгинув где-то на просторах любимого им моря.

Из Неаполя их путь лежал через Сорренто, где они по­ клонились могиле пейзажиста Сильвестра Щедрина. Айва­ зовский обожал картины Щедрина, боготворил его, но здесь, в Сорренто, он увидел коленопреклоненных женщин и детей, которые тихо молились на могиле русского художника. Го­ ворили, что после смерти синьор Сильвестро начал исцелять болезни и творить чудеса. Вместе с толпой пришедших помо­ литься святому Сильвестру, художники поклонились памяти пейзажиста, в первый и последний раз дотронувшись до доски с изображением барельефа самого Щедрина, сидящего с по­ никшей головой над палитрой и красками.

На берегах Неаполитанского залива Айвазовский Айвазовский Иван Константинович [1817—1900] Великий русский живописец, маринист, мастер батальной картины. В 1833-37 годах учился в Академии Художеств у  и французского мариниста Ф. Таннера. С 1845 года академик, с 1847 года профессор, с 1887 года почетный член... писал с натуры виды прибрежных городов и Везузия. В Сорренто он потратил три недели на вид Сорренто. Покинув Сорренто, в маленьком городке Вико Айвазовский по памяти написал две картины — закат и восход солнца.