Две стихии Георгия Алекси-Месхишвили. 1984. Автор: Э. Кузнецов
Искусство заслуженного художника Грузинской ССР Георгия Алекси-Месхишвили принадлежит одновременно двум стихиям — театру и живописи.
Это подлинный рыцарь театра — не только по профессии и по заслуженному признанию, но, может быть, и «по крови» — по принадлежности к прославленной актерской фамилии. Ему в высшей степени присуще то ощущение театра, которое многие из нас испытали в детстве, но далеко не многие донесли хотя бы до юности — как таинства, как праздника, как зрелища красивого и волшебного. Он любит сцену интимно, постиг ее досконально, отдает ей все, что умеет и чем владеет, — отдает много.
Сцена же щедро вознаградила его подлинным творческим успехом и знаками широкого признания. В течение ряда лет связанный с театром имени Шота Руставели с 1976 года он главный художник театра, Георгий Месхишвили — в числе тех, кому обязан этот замечательный коллектив своим триумфальным подъемом последнего десятилетия. Его работа в блистательном спектакле «Кавказский меловой круг» была отмечена Государственной премией СССР. Художник, родившийся в 1941 году и еще совсем недавно ходивший в молодых, уже оформил более пятидесяти спектаклей на различных сценах нашей страны и за рубежом и заслуженно входит в число ведущих мастеров современной советской сценографии.
Что же до его живописи, то она долго была известна лишь узкому кругу близких людей — он занимался ею «для себя», по неодолимому влечению натуры истинного живописца. Она не похожа на ту живопись, которую вполне грамотно и не без элегантности демонстрируют в своих эскизах некоторые современные сценографы. Она для него не столько средство изображения подобное рисунку или чертежу, сколько способ мышления и выражения самого себя. Живопись его богата, даже избыточна. Но богатство ее изысканно и благородно.
Изыскан колорит, обычно построенный на какой-то одной чаще всего холодно-серебристой гамме и утонченно разработанном многообразии оттенков, дополнительных тонов, заставляющих краски сиять, уподобляясь перламутру или жемчугу. Ей неизменно присуще качество драгоценности. Она сияет и переливается. Художник, как никто, любит употреблять золото и серебро — и в чистом виде и втирая их в краску, и как ни у кого эта щедрость регулируется высоким вкусом.
Богата и сложна фактура: она основана на взаимодействии разнообразнейших поверхностей, образованных слоями краски, то тонких, полупрозрачных, не затрудняющих дыхания бумаги или картона, то плотных и вязких, образующих прихотливый рельеф. Приемы непроизвольные и практически не регулируемые, вроде брызг или потеков краски, он органично соединяет с употреблением орудий технических, вроде чертежных инструментов или аэрографа. Потребность максимально усилить выразительность своей живописи привела художника к коллажу. Здесь пассеистская нежность старинных кружев встречается с брутальной обыденностью фанеры, а природная органичность сухих листьев — с холодной техничностью полиэтиленовой пленки. Но встречи эти никогда не бывают конфликтны: рождаемое ими живописное целое прекрасно и гармонично, исполнено проникновенного лиризма.
Лиризм неизменно окрашивает даже его асамбляжи — композиции из натуральных предметов и их деталей, подчас
плоские, подчас обретающие пространственность, уподобляющиеся витрине или, лучше сказать, крохотной сцене. Это собственный театр художника. Каким бы рискованным ни казался порой предметный подбор композиций, как бы близко ни подходил автор, к трудноуловимой границе, отделяющей высокое искусство от китча, — безупречность его вкуса, утонченность живописной культуры и истинность в понимании красоты никогда не покидают его, заставляя и нас проникаться достигнутой гармонией.
Ни одна из двух стихий, владеющих художником, — ни театр, ни живопись, — не может быть названа побочной или подсобной по отношению к другой. Обе они нужны ему, обе питают друг друга и окрашиваются взаимным мощным влиянием: живопись его театральна, а театр живописен. Живопись его театральна прежде всего в самом непосредственном смысле — в перетекании тем и мотивов из театральной практики художника в живопись и из живописи — обратно в театр. Иные из его макетов и эскизов а также «плоских макетов» и «рельефных эскизов», если как-то обозначить формы, стихийно рождающиеся в его творчестве, в сущности, не являются произведениями сценографии в точном функциональном понимании: это чисто станковые работы, созданные уже задним числом, в них художник синтезирует свое ощущение спектакля или досказывает то, что в спектакле не высказалось полностью. А многое из того, что находило свой первый выход и опробовалось в станковых картинах, в том или ином виде переходит или когда-нибудь перейдет в его эскизы и макеты. Но живопись Месхишвили театральна и в более широком смысле. Она всегда — эффектное и увлекательное зрелище.
приглашающее смотреть и наслаждаться. В ней живы отголоски театральной магии — превращений, переодеваний, перемен. В ней сильна трепетность движения, изменчивость и зыбкость. Вся она — непрерывная, захватывающая глаз игра — игра цвета, света, предметов, излюбленных мотивов, переходящих из картины в картину, преображающихся, выступающих то в одном, то в другом качестве, всякий раз в новой роли.
А театр его всегда был и остается живописным. Сначала это была живописная декорация — традиционная в своей основе, но решительно обновляемая, освобождаемая от натуралистической иллюзорности, подражательной изобразительности и позволяющая живописи выступать именно как живопись, а не как натужная подделка под реальность. Таковы были прежде всего его замечательные работы для музыкального театра. Но живописность сохраняется и в произведениях Месхишвили последних лет, созданных для театра драматического, использующих приемы и средства, выработанные современной сценографией. Она живет в тщательно и чувственно разрабатываемом колорите, в фактуре, в любовном и тонком сопоставлении используемых материалов здесь родство сценографии художника с его же станковыми коллажами и асамбляжами оказывается особенно наглядным, в преобладании мотивов подвижных, неустойчивых, изменчивых.
В творческом облике Георгия Месхишвили уживается многое. Преданность обманчивому блеску рампы — с сосредоточенностью затворника-станковиста. Изощренный традиционализм — с дерзким новаторством и изобретательством. Блеск и виртуозность — с нежностью и мягкостью. Тщательность исполнения — с легкостью и свободой. Ярко выраженная индивидуальная определенность — с бесконечной изменчивостью, непредсказуемостью каждого следующего шага. Это сложность и щедрость подлинно художественной натуры, не ограничиваемой ни узким профессионализмом, ни приверженностью одной теме, ни подчинением постоянной стилевой концепции, — натуры, которая выражает себя, свое эстетическое отношение к миру с величайшей свободой и естественностью.
Э.Кузнецов
Издательство «Советский художник», 1984 г.