Левитан. Русские живописцы XIX века. 1992. Автор: Владимир Петров
Мажорный, радостно-импульсивный вариант «искусства настроения» являет, конечно, и праздничная «мазистая» живопись товарища
а Константина Коровина, который так определял смысл своего творчества: «Красота и радостьжизни. Передача этой радости и есть суть картины, куски моего холста, моего я [...] моей лиры [...] это мое пение за жизнь [...] я люблю искусство, дружбу, солнце; реку, цветы, смех, траву, природу, дорогу, цвет, краску, форму»69. «Я думаю: рай на земле; ад тут же делают люди по несовершенству нашему, так как жизнь есть радость и имеет много того, чтоб ей быть» 7и.
Интересно, что в последних словах «язычника» Коровина присутствует совершенно явная перекличка с идеями и формулировками, утвердившимися в русской культуре 1880-х годов, прежде всего, благодаря влиянию «зосимовской» линии романа Ф. М. Достоевского «Братья Карамазовы» и в наиболее непосредственном, связанном с традициями «русской святости» качестве отразившимися в живописи другого товарища
а, по своей художественной системе столь отличного от Коровина,— М. В. Нестерова.Сам Нестеров вспоминал, что для него и близких ему по духу современников-живописцев, в том числе, конечно же,
а, нужно было, чтобы картина «волновала своим чувством, выводила из состояния «сытого буржуа» [...], возводя [...] на высоту лучших исканий и устремлений, доступных человеку»2. Очень выразительно раскрывает психологические и нравственно-эстетические основы нестеровского варианта поисков созвучия со строем природы и письмо художника А. В. Турлыгину от 23 апреля 1895 года: «Одно несомненно хорошо — это природа. Господи! Сколько она содержит в себе звуков, мыслей, чувств, сколько в ней мечтаний, и не бессмысленных, как у образцовых земств, а глубоких, вдумчивых, вековечных. Вот и сидишь, слушаешь, что природа говорит, что раскрывает лес, о чем птицы поют, слушаешь и переживаешь юность, сравниваешь свою весну с весной природы и видишь, сколько упущено, как [...] неполно понята была своя весна, и с грустью видишь, что поправить ничего нельзя [...]»73.По-своему стремился «поймать на холсте и в орнаменте [...] музыку цельного человека» и ее созвучие природе и М. А. Врубель, в творчестве которого настроенческие поиски приобрели ярко выраженный неоромантический, символистический характер.
И, конечно же, различные, более или менее совершенные, но всякий раз свои, неповторимые варианты «пейзажного видения» мира (А. А. Федоров-Давыдов), воплощения единящих с его красотой состояний человеческой души создавали многие московские художники
овского круга, ученики А. К. а и В. Д. Поленова — А. Е. Архипов и С. А. Виноградов, М. X. Аладжалов и В. В. Переплетчиков, С. И. Светославский, А. С. Степанов и другие живописцы, подчинившие свое творчество выражению радости переживания «полных покоя и гармонии настроений природы» (В. Н. Бакшеев).И все-таки, при подлинной значительности достижений в воплощении исполненных глубоко поэтического, человечного настроения образов природы и близких к ней людей в искусстве русских живописцев конца XIX века, распространенности и важности содержания этого понятия и соответствующего ему типа культуры чувства, для многих оно олицетворялось и сосредоточивалось в своем высшем и чистейшем проявлении именно в творчестве и самой личности
а.Современники оставили немало признаний в том, что именно благодаря
у родная природа «представала перед нами как нечно новое и вместе с тем очень близкое [...] дорогое и родное». «Задворки заурядной деревушки, группа кустов у ручья, две барки у берега широкой реки или группа пожелтевших осенних берез, — все превращалось под его кистью в полные поэтического настроения картины и, смотря на них, мы чувствовали, что именно это мы видели всегда, но как-то не замечали»74. Каждая новая картина а была для подлинных ценителей искусства того времени «новым откровением, ни с чем не сравнимым наслаждением и радостью. Они вселяли в нас бодрость и веру, они заражали и поднимали. Хотелось жить и работать»'5. А. Н. Бенуа вспоминал, что «лишь с появлением картин а» он поверил в красоту русской природы, а не в «красоты». «Оказалось, что прекрасен холодный свод ее неба, прекрасны ее сумерки [...] алое зарево закатного солнца, и бурые, весенние реки [...] прекрасны все отношения ее особенных красок [...] Прекрасны и все линии, даже самые спокойные и простые» .При этом не только в пейзажах художника, в которых, по выражению Коровина, «ясно видно все лицо, всю душу автора», но и в его непосредственно личностных качествах, даже облике и манерах, знавшие его люди часто находили, можно сказать, идеальный образец наиболее ценимых ими человеческих достоинств, видели пример того, как в человеке действительно, по известному чеховскому слову, все может и «должно быть прекрасно — и лицо, и душа, и одежда, и мысли».
В свои зрелые годы
, «превратившийся из нищего мальчика в изящного джентльмена» (С. Вермель), и в то же время «удивительно душевный, простой, задумчиво-добрый», «изящный и спокойный, мягкий и нежный, образованный и элегантный, верный товарищ [...] человек [...] в полном смысле слова [...] поражал всякого своим замечательным лицом и чуткими, вдумчивыми глазами, в которых светилась редкая и до крайности чуткая, поэтическая душа»'в.Как об «одной из симпатичнейших личностей среди художников» вспоминал о
е А. Я. Головин, а К. А. Коровин считал, что в его друге «природа достигла своего совершенства»*59.Одно из выразительнейших свидетельств признания особой духовной красоты и значительности
а как личности — обретение в нем Поленовым модели для изображения Христа в картине «Христос и грешница» (1888, ГРМ) и ряде других работ, в которых Иисус в соответствии с представлениями Поленова являлся как обыкновенный, но только более любящий, ясный, добрый и умный, нежели другие, человек, несущий людям «свет от света» и живущий в согласии с солнечной красотой прекрасной природы.Другое художественное свидетельство глубокого восхищения благородством и обаянием личности
а — замечательный портрет живописца, исполненный в 1893 году во многом близким ему Серовым (ГТГ), сумевшим запечатлеть изящество облика пейзажиста, глубину взгляда его бархатных глаз, в которых читаются ясный ум, душевная ранимость и накапливающая горечь от тягостного разлада с «безыдеальной» действительностью.Конечно же, у а, как и у всех людей, были свои недостатки, прежде всего связанные с проявлением неврастении, вызывавшей у него порой раздражительность и нервные срывы, от которых он чрезвычайно страдал и мучился. Мемуаристы порой указывали на некоторое «кокетство» и «томность» а, особенно в общении с женщинами, а когда он стал достаточно материально обеспеченным — пристрастие его к подчеркнуто элегантной, а дома — экстравагантной богатой одежде. Думается, однако, что подобные грани поведения художника были своего рода «защитной игрой» и способами психологического и бытового «самостояния» среди суеты и прозы обыденного пространства жизни.Над своей красотой сам
все время иронизировал, болезнь сознавал как нечто бесконечно чуждое его сущности и, уж конечно, был абсолютно лишен самолюбования, эстетства, «позы» и «фразы», бесхитростен и правдив перед собой и людьми. Влюбчивый и наделенный страстным темпераментом, «стрелявший пуля в пулю, скакавший на коне как кавалерист» (А. А. Федоров-Давыдов), и в то же время сдержанный, мягкий, постоянно стремящийся к самосовершенствованию и наделенный редкостным чувством «всесимпатии», действительно нес в себе какую-то высшую классическую меру человечности, душевного строя и как никакой иной художник (за исключением, пожалуй, Серова) аккумулировал в своей личности и искусстве лучшие качества «настроений» времени. Унаследованное им от предшественников-реалистов убеждение, что «прекрасное есть жизнь» и постоянное стремление к правде не позволяли ему допускать в творчестве субъективистского произвола над природой*11. И именно поэтому при всей утонченности эмоционального строя художник в искусстве остается доступен и прост.