Левитан. Русские живописцы XIX века. 1992. Автор: Владимир Петров
Очень важную роль в искусстве
а играла присущая ему музыкальность, которая позволила ему, развивая достижения своего учителя а, добиваться удивительного богатства и красоты цветовых «аккордов», «извлекать самобытные мелодии, не противопоставляя себя природе, а чувствуя их в ней и в душе не отчужденного от нее человека»82. Очень любил и собственно музыкальное искусство, часто работал под звуки произведений П. И. Чайковского, Э. Грига, Л. Бетховена, исполнявшихся по его просьбе С. П. Кувшинниковой. Сохранились свидетельства, что и сам художник хорошо пел романсы на стихи любимых поэтов и «песни [...] грустные, задумчивые, щемящие, едва слышно подыгрывая себе на гитаре»83. Тихая, плавная песенность, «тяготение к ритму, обусловленному дыханием человека», «лирическому раскрытию длящегося как песня состояния природы в русских веснах и осенях»84 живет и во многих живописных и графических работах а.Одним из самых песенных, музыкальных и совершенных по своему художественному строю произведений
а стала картина «Вечерний звон» (1892, ГТГ), в которой нашли проникновенное воплощение сокровеннейшие струны поэтических стремлений художника и его современников.Близкая по мотиву «Тихой обители», эта картина тем не менее лишена вторичности, обладает своим, неповторимым обаянием, своим «аккордом».
Вновь приглашая зрителя войти в пространство, как бы воплощающее мечту художника о счастье, о мире, где нет зла и торжествуют благие начала,
достигает здесь еще большей, нежели в «Тихой обители», поэтической масштабности, универсальности образа, и прежде всего — благодаря замечательному пространственному решению работы.В композиции картины, изображающей окруженный осенним лесом монастырь, расположенный у излучины полноводной спокойной реки, важнейшее место занимает высокое предзакатное небо, чисто и светло отражающееся в водах. При этом, в отличие от «Тихой обители», где взгляд зрителя направляется прежде всего по центральной оси (тропинке и мостику) в глубь картины, к монастырю, а горизонт закрыт дубравой, в «Вечернем звоне» доминируют плавные, эллипсоидные линии реки, течение которой уводит взгляд вдаль.
Пронизывающее картину круговое движение, красота вечернего освещения, румянящего и золотящего плывущие по небу легкие облака и белые стены монастырских зданий, «эхо» отражений на зеркальной глади воды создают ощущение торжественного и мелодичного «звучания» картины, и кажется, что в ее пространстве, как говорится в одном из рассказов Чехова, «собрались отдыхать и люди, и природа, [...] и лес, и солнце, отдыхать и, быть может, молиться».
«Вечерний звон» — одна из тех картин
а, в которых нашли прекрасное выражение и характерное для него и сближавшее его с Нестеровым «типично русское, даже отшельническое умиление перед красотой вечера в «святом месте», приютившемся вдали от мира среди лесов» (А. Ростиславов), и чуткость живописца к художественному своеобразию, органическому единству церковной архитектуры с окружающей природой.Это понимание красоты и поэзии старых русских храмов он, конечно же, в значительной степени унаследовал от
а, первым в отечественном искусстве сделавшим провинциальные церквушки и монастыри поэтическими «героями» лирических пейзажей, но привнес в их изображения и свои, специфически овские мягкость и музыкальность. Уже в годы обучения создал работы «Симонов монастырь» и «Вечер на пашне», в образном строе которых важную роль играли белые здания храмов, символизирующие и выражающие высшие устремления людей, живших на этой земле. Пристрастие к изображению старинных церквей, колоколен, ветхих деревянных часовенок сохранилось у него до конца дней, проявилось во множестве произведений.не был верующим православным христианином, не принимал крещения. В своем отношении к религии он, судя, в частности, по его эпистолярному наследию, был близок А. П. Чехову, с одинаковым уважением относясь к различным формам вероисповедований, не принимая ортодоксальной догматики ни одного из них, но видя в религиозной вере (при условии ее основания «не на букве, а на духе») различные формы искания «солнца истины», идеально нравственных стремлений к «божественному нечто, разлитому во всем», существование которого он так сильно чувствовал сам. Наверное, ему оставались дорогими и близкими «тихий свет» и благое сорастворение с миром, столь характерные для еврейской Субботы, прославление красоты Земли и «всего дышащего» псалмопевца Давида. Но не менее понятными и дорогими были для него духовные откровения, лежащие в основе христианской религии, русского православия.
В этом отношении очень характерно его письмо Н. В. Медынцеву, отправленное художником из Ниццы в апреле 1894 года, в котором он говорит: «Вы, вероятно, уже [...] сидите в своей семье [...] накануне светлого праздника — предвестника весны. Вероятно, через час раздастся благовест — о, как люблю я эти минуты, минуты, говорящие о жизни правды, говорящие не о фактическом воскресении, а о торжестве истины [...] Зачем я здесь?».
Сохранились воспоминания С. П. Кувшинниковой о том, как любил
вечернюю службу в провинциальных церквях и часовнях, «понимал ее мистическую прелесть», как он ставил свечи перед иконами, как был однажды растроган в Плесской церкви молитвой над цветами у обедни в Троицын день. Эта любовь выразилась и в этюде «Внутри Петропавловской церкви в Плесе на Волге» (1888, ГТГ), в котором художник тонко передал теплую уютность и одушевленность мерцающего золотом окладов и огоньками свеч и лампад интерьера небольшого деревянного храма.Дошли до нас и свидетельства современников о каком-то «родственном» интересе художника, который часто чувствовал себя, по его словам, лучше в лесу, чем в городе, к монастырской жизни, о его беседах с монахами, дружбе с ушедшим из Училища живописи в монастырь талантливым живописцем В. В. Часовниковым, даже о его «мечтах о пещере»3'1.
А к концу 1890-х годов
стал глубоко интересоваться древнерусской живописью, совершив, в частности, специальную поездку в Ярославль для ознакомления с прекрасными росписями местных церквей, вероятно, прежде всего, северной паперти церкви Ильи Пророка с ее замечательными «пейзажными» фресками «Рай», «Жатва» и другими.Это тяготение художника к лучшим и наиболее чистым проявлениям духовности в традиционной русской культуре вполне понятно.
Благодаря таланту, искренности, глубине чувств, силе любви к природе и человеческому в человеке, «как бы в насмешку над национализмом [...] именно еврейскому юноше открылась тайна самой сокровенной русской красоты»8, и как неоднократно отмечалось в литературе о
е, в определенном смысле этот еврей был более русским, чем кто бы то ни было из художников того времени.Прежде всего сказанное относится, конечно, к тому, что
всем его существом — психикой, «музыкальным» мышлением был проникнут присущими русской природе ритмами, мелодиями, аккордами. И вряд ли было бы преувеличением сказать, что порой в его реалистических пейзажах, и, быть может, более всего — в «Вечернем звоне», в задумчивой красоте, тишине, теплом золоте, мягкой лазури и празелени колорита, текучести линейной основы вдруг ощущается совершенно определенное родство с образом высшего смысла мироздания, универсального всеединства, некогда воплощенным Андреем Рублевым (конечно, неизвестным у) в его гениальной иконе, созданной «дабы воззрением на святую Троицу побеждался страх ненавистной Розни мира сего, побеждало начало любви»''8, слияние с солнечным кругом бытия.Но рядом с произведениями, утверждающими красоту русской земли и единящих с ней настроений, в творчестве
а в начале 1890-х годов появляются и такие, в которых преобладает драматическое начало, живет печальная память о несовершенстве реальной действительности. В этих работах, наглядно свидетельствующих о преемственной связи овского искусства с реализмом «старших» передвижников, особенно остро ощущается, что и , говоря словами А. А. Блока о Чехове, «бродил немало над пропастями русской жизни». В них отразились и размышления художника над противоречивостью человеческого бытия, и страдание от собственных столкновений со злом и несправедливостью мира сего. А такие столкновения случались в жизни а не однажды.Так, даже достигнув большей известности, он «все-таки постоянно терпел всевозможные неприятности из-за своего еврейства». В частности, именно в 1891 — 1892 году, когда художник с такой любовью работал над «Вечерним звоном», в Москве, по злой иронии судьбы, началось выселение из города лиц еврейской национальности, и в один «прекрасный» день 1892 года
у было предписано, как «некрещеному еврею», в 24 часа покинуть город.