Левитан. Русские живописцы XIX века. 1992. Автор: Владимир Петров
Несмотря на возмущение общественности, живописцу пришлось довольно долгое время жить то в Тверской, то во Владимирской губерниях, пока, наконец, хлопоты друзей и сознающих всю постыдность совершившегося влиятельных лиц не позволили ему вернуться в Москву.
Первой в ряду масштабных работ, в которых
предстал как глубокий «драматург» русского пейзажа, стала большая картина «У омута» (1892, ГТГ). Начатая во время пребывания а и Кувшинниковой в 1891 году в имении Панафидиных9 «Покровское» (Тверской губернии) под впечатлением от созерцания омута, предание о котором некогда послужило основой для сюжета пушкинской «Русалки», картина эта нередко трактовалась искусствоведами как попытка художника передать таинственную поэзию народных поверий об утопленницах, нечистой силе и так далее.Но такая интерпретация полотна вряд ли верна, ибо в работе отсутствует какой бы то ни было мифопоэтический налет, она очень конкретна и даже, как писал Пришвин, выделяется в творчестве
а тем, что в какой-то степени «мрачна», «одностороння»'” и лишена столь присущего художнику чувства катарсического, очищающего «растворения» в красоте природы.Будучи весьма близкой «Тихой обители» по композиции и основным «силовым линиям» (и там, и здесь зритель приглашается преодолеть реку и углубиться в соловьиную рощу), «У омута» являет собой своеобразную антиномическую пару картине 1890 года, ибо воплощает совершенно противоположные переживания.
Хотя река, через которую перекинуты бревна, неширока, и на том берегу зрителя ожидает душистая свежесть лиственного леса, преодолеть это пространство, в которое так «тянет» композиционное построение картины, оказывается не просто. И в тревожном, сумеречном освещении, и в сырой неуютности низких берегов реки, и в тенистой мгле кустарников, и даже в веточках ивы на фоне желтоватой ряби воды слева, в нависшей над этим «гиблым местом» тишине, ощущается некая драматическая неразрешенность, усиливающая чувство опасности, которой чреват неверный шаг по скользким позеленевшим бревнам.
Художник как бы «включает» в нас то странное чувство, когда человек, оказываясь «у бездны на краю», заглядывая в нее, испытывает темное и сладкое желание броситься в грозящее гибелью пространство. Этот эффект достигается
ом прежде всего благодаря точно найденным элементам дисбаланса в композиционном решении и ритмическом рисунке разрушенной мельничной плотины и перекинутых через реку бревен, построенном на сочетании часто нестыкующихся прямых линий, многие из которых затягивают наш взгляд не на спасительное центральное бревно лавы и тропинку, а в хляби омута (поиски в этом направлении очень наглядно видны в подготовительном этюде или эскизе 1891 года, хранящемся в Третьяковской галерее). И, по-видимому, прав Нестеров, писавший, что в этой картине запечатлено «нечто пережитое автором и воплощенное в реальные формы драматического ландшафта»'1'', и в изображении глухого сумеречного уголка мы имеем дело с проекцией в природу драматизма внутренней жизни а в то время.Следующая картина своеобразной трилогии, созданной
ом в первой половине 1890-х годов,— «Владимирка», или, как написал сам художник в правом нижнем углу этой работы — «Володимирка» (1892, ГТГ). Написанная под впечатлением встречи с этим печально известным трактом во время пребывания летом 1892 года в пушкинском Болдине (художник вышел на тракт, возвращаясь с охоты близ Городка Владимирской губернии), эта картина, пожалуй, более наглядно, непосредственно и глубоко, чем какое-либо другое произведение, отразила и остроту социальной отзывчивости живописца, и его невеселое знание о бесправии и вековечных горестях народа на нашей многострадальной земле.Хотя за несколько лет до создания полотна «Володимирка» перестала быть главной дорогой, по которой шли по этапу в Сибирь каторжане (в 1890-е годы их стали отправлять по железной дороге), память о «звоне кандальном» определяет образный строй
овской картины, превосходящей по значительности своего социально-исторического и психологического содержания работы иных живописцев, непосредственно изображавших движущихся по тракту колодников и жандармов (например, картину Н. Л. Скадовского «По Владимирке», 1891, ГТГ).И достигается эта значительность исключительно пейзажными образно-ассоциативными средствами, настроением, которые несут в себе композиционное и цветотональное решение работы
а.Глубоко творчески наследуя и развивая достижения своего учителя
а, в произведениях которого (прежде всего в картинах «Проводы покойника» и «Последний кабак у заставы») часто важнейшую, символическую роль играл мотив уходящего вдаль пути, сумел с большой выразительностью передать чувство скорби, грусти, которое вызвало у него созерцание «дороги бесконечной как терпение людское» (Перов), «заунывность», с которой она, то спускаясь, то вновь поднимаясь по пологим склонам слабовсхолмленной равнины, уходит за сизый горизонт.Невеселые думы навевает и пасмурное небо с плывущими по нему серыми облаками, бросающими тусклые тени на обесцвеченную непогодой безлюдную землю, просторы которой оживлены лишь маленькой фигурой одинокой странницы, с молитвой обратившейся к иконе на придорожном столбике-голубце.
В то же время чувство тоски и одиночества не становятся в образном строе картины
а безраздельно господствующими. Художник передает нам и свою любовь к этим бескрайним просторам, полям и лесам, раскинувшимся под высоким небесным сводом. Пасмурный колорит картины при внимательном взгляде обнаруживает приглушенные серым тоном богатство и нежность цветовых сочетаний (голубоватых, охристых, зеленых красок). Ноту светлой надежды вносит в образное звучание «Владимирки» и белеющая вдали церковь.В целом картина являет собой редкий тип «полифонического» «исторического пейзажа» и сопоставима в этом плане, пожалуй, лишь с «Аппиевой дорогой» А. А. Иванова (1845, ГТГ). Но у великого художника романтической эпохи изображение поросших травой каменных плит древней дороги заставляет думать о судьбах Римской империи, о легионах «покорителей мира», некогда проходивших по этим плитам, лязгая оружием и доспехами:
овская же «Владимирка», избитая и истоптанная грубыми башмаками, колодками и скрипучими телегами арестантов, воспринимается как некий шрам, нанесенный историей многострадального народа на прекрасное лицо его земли.Сам
вполне понимал значительность созданного им полотна, имевшего для него смысл гражданского поступка, и не случайно преподнес ее в дар П. М. Третьякову, которого считал «великим гражданином» и в собрании которого видел «колоссальное» общественное значение 5.В 1893—1894 годах
работал над третьей, наиболее масштабной картиной его «драматического цикла» — «Над вечным покоем» (1894, ГТГ). Если вполотне «У омута» выражение переживаний и осмысления художником диссонансов и противоречий бытия носило глубоко личный, почти иррациональный характер, а во «Владимирке» преобладало социально-историческое «измерение» образного строя, то в картине «Над вечным покоем» овское драматическое «мышление в образах» обретает почти натурфилософский, планетарный в своей сущности масштаб.Художник словно обобщил в этой большой работе многие мысли и чувства, уже находившие воплощение в его живописи прежде, и не случайно очень дорожил ей и был несказанно рад, когда П. М. Третьяков приобрел и ее для своего собрания. В письме к создателю галереи
признавался даже, что в этой картине он «весь», «со всей своей психикои, со всем содержанием» .И действительно, эта эпическая, вполне реальная по своему мотиву и его трактовке картина в то же время насыщена глубокими размышлениями живописца не только о природе, но и о судьбе человеческого сердца, о своей судьбе, о соотношении и в большом, бесконечном мире, и в жизни «мыслящего тростника» начал света и тьмы, холода и тепла, вечности и бренности, смерти. Не случайно один из современников
а, писатель В. Михеев, утверждал, что «это даже не пейзаж», а «картина души человеческой в образах природы» (можно было бы сказать и словами С. В. Рахманинова о своих произведениях: «пейзаж души»).Наследуя традицию элегических размышлений в искусстве, в частности, во многом перекликаясь с одной из любимейших им картин А. К.
а «Могила на Волге» (1874, Алтайский краевой музей изобразительного искусства, Барнаул) и обобщая впечатления от природы, создал подлинно монументальный образ, своего рода эпическую элегию.Изобразив как бы с высоты птичьего полета свинцово-матовые воды уходящего в пустынную даль озера, над которым в сумрачном небе клубятся тяжелые темные тучи, и мыс с ветхой деревянной часовней и кладбищем с покосившимися крестами на поросших «травой забвения» могилах,
насытил картину чувством неуютности этого сурового пространства, малости изображенного им «островка времени» перед лицом океана вечной и «равнодушной» к человеку природы.