Левитан. Русские живописцы XIX века. 1992. Автор: Владимир Петров
Наряду с тончайшей лирикой продолжала существовать в искусстве
а и во второй половине 1890-х годов эпическая линия. Так, в 1896 году им, по впечатлениям поездки на север России и в Финляндию, была написана картина «На севере» (ГТГ). В образном решении ее доминирует чувство мрачноватого, хмурого величия нетронутых и безлюдных озерно-лесных далей, напоминающих изображения глухих северных лесов в живописи А. М. Васнецова, и в какой-то мере современных скандинавских художников. При этом силуэтное изображение высоких неприветливых елей, некоторая плоскостность решения пространства картины явно показывают определенную близость а в данном случае стилистическим тенденциям модерна.Эта же тенденция, пожалуй, в еще большей степени проявляется в другой работе, исполненной по материалам и впечатлениям от поездки на север уже в 1897 году — «Остатки былого. Сумерки. Финляндия» (ГТГ), в чем-то предвещающей более поздние картины Н. К. Рериха и К. Ф. Богаевского с их «архаическими» устремлениями. Всегда бывшая близкой
у тема «грозной вечности, в которой потонули поколения», обретает в этой работе как бы «средневековую» окраску. От изображения развалин древней крепости, потрескавшихся стен мощной каменной кладки, свинцовых облаков над морем и набегающих на берег и дробящихся «о скалы грозные» волн, действительно, веет «варяжским» духом.К сожалению, 1896—1897 годы стали для
а не только временем больших достижений на главном, лирико-поэтическом направлении его творческого развития и соприкосновения с новейшими тенденциями современного ему искусства, но и печальным, роковым жизненным рубежом. В 1896 году, после вторично перенесенного тифа, усилились симптомы и прежде дававшей о себе знать болезни сердца. Вскоре стала очевидной и вся мера тяжести, неизлечимость болезни.В начале марта 1897 года в одном из писем Чехова появились лаконичные и горькие строки: «Выслушивал
а. Дело плохо. Сердце у него не стучит, а дует. Вместо звука тук-тук слышится пф-тук...»; и в другом письме — «Художник [...] по-видимому, скоро умрет, у него расширение аорты»102. Подобные краткие и страшные записи время от времени будут появляться в письмах и дневнике тоже уже смертельно больного Чехова еще около трех лет, вплоть до смерти художника, которому, несмотря на помощь самых квалифицированных русских и зарубежных врачей и поездки на лучшие курорты, оставался очень краткий жизненный срок. Особенно выразительна, быть может, в этой своеобразной «истории болезни» живописца, зафиксированной Чеховым, запись в дневнике от июля 1897 года: «У а расширение аорты. Носит на груди глину. Превосходные этюды и страстная жажда жизни».Последние слова писателя далеко не сводятся к фиксации нежелания художника так рано расстаться с жизнью, ибо в «словаре» Чехова они встречаются не раз и всегда наделены глубоким и значительным смыслом. Уже в повести Чехова «Степь» это выражение встречается дважды, причем в самых ключевых для понимания основной идеи повести эпизодах; в том же значении звучат эти слова и в его письмах и творчестве второй половины 1890-х годов, например: «Мне страшно хочется жить, хочется, чтобы жизнь наша была свята, высока и торжественна, как свод небесный»"4.
Этот же, не только «физический», но и духовный, нравственный смысл вкладывает Чехов, конечно, и в свое определение состояния
а в конце 1890-х годов. Действительно, хотя художник понимал всю меру тяжести своего положения и, по выражению М. В. Нестерова, «работал под ясным сознанием неминуемой беды [...] как ни странно, столь грозное сознание вызывало страстный, быть может, небывалый подъем энергии, техники и творчества»10\ И именно теперь, несмотря на усиливающееся истощение нервной системы и ожидание конца, особенно ясно выразилась не тоскливая, пессимистическая,— напротив, несмотря ни на что, жизнеутверждающая сущность его натуры и искусства. Художник относился к своему состоянию с мужественной и поистине философской мудростью, стремился успеть сделать как можно больше, до последнего дня завоевывая в своей живописи новые рубежи емкости и выразительности пейзажей.В. Н. Бакшеев вспоминал, что больной
сказал ему однажды, восхитившись красотой погожего дня: «Вы, я — умрем. Это в порядке вещей. Но жаль, что мы уже этого не увидим»106. Стремлением наглядеться, еще раз соединиться с красотой природы в живом глубоком переживании и вдохновлены многие работы позднего а.Мотивы произведений художника, созданных в 1897 —1900 годах, поистине разнообразны. Живописец вновь и вновь писал любимые им овраги и перелески, весну, «Последние хорошие дни осени» и «Последние лучи заходящего солнца», стога в поле и деревенские околицы.
Особенно характерным для конца 1890-х годов было обращение
а к сумеречным и ночным пейзажам, изображение спящих деревень, лунных тихих ночей, когда «пустыня внемлет Богу и звезда с звездою говорит». В подобных работах («Лунная ночь в деревне», 1897, ГРМ; «Восход луны. Деревня», 1898, частное собрание; пейзаж на камине в доме А. П. Чехова в Ялте, «Сумерки. Стога», 1899, ГТГ; «Сумерки. Луна», 1899, ГРМ; и другие) он достиг максимального лаконизма и обобщенности изображения, той обобщенности, которая достигается не за счет примитивизации, схематизации, но основывается на предельно точном и одухотворенном выявлении главного в живой природе, позволяющем, как сказал кто-то о поисках позднего а, монументализировать дыхание земли. Изображая тающие в лиловом сумраке округлые очертания стогов или березы, призрачно белеющие в сизой ночной мгле и словно излучающие тихий свет, художник при видимой простоте мотива насыщал основные цветовые плоскости множеством вибрирующих, дышащих оттенков и достигал небывалой даже для его творчества меры выражения медитативного слияния с «божественным нечто, разлитым во всем», приближаясь к пределу возможностей воплощения в реалистическом пейзаже универсальных поэтических переживаний.Удивительным образом в подобных изображениях простейших деревенских мотивов чувствуются и высочайшая этическая основа, и философская глубина взгляда на мир позднего
а, сопоставимые с лучшими стихотворениями любимого им всю жизнь Тютчева («Тени сизые смесились», «Silentium» и другими), и, конечно, образами Чехова, в рассказах которого в те же годы сокровеннейшие мысли и чувства автора несут в себе пейзажи, очень близкие к созданным ом образам. Так, в рассказе «Человек в футляре» (1898) пошлости и мелочам ненормальной жизни противопоставляются красота и бесконечность природы и вызываемых ею чувств и мыслей: «Когда в лунную ночь видишь широкую сельскую улицу с ее избами, стогами, уснувшими ивами, то на душе становится тихо; в этом своем покое, укрывшись в ночных тенях от трудов, забот и горя, она кротка, печальна, прекрасна, и кажется, что и звезды смотрят на нее ласково и с умилением и что зла уже нет на земле и все благополучно». Еще более слиты чувство красоты ночной природы и высочайший «чеховско- овский» этос в рассказе «В овраге» (1900), где героини даже в скорбную минуту все же верят, что, «как ни велико зло, все же ночь тиха и прекрасна, и все же в божьем мире правда есть и будет, такая же тихая и прекрасная, и все на земле только ждет, чтобы слиться с правдой, как лунный свет сливается с ночью».Есть среди поздних работ
а и такие, в которых присущая ему страстная жажда жизни выливалась в повышенно-экспрессивной форме, выражаясь в динамизме образов, пастозной, рельефной фактуре, порой как бы возбужденности эмоционального строя полотна.Такова картина «Бурный день» (1897 (?),ГТГ), в свободной, широкой живописи которой, присущее самому мотиву бурное, подвижное начало обусловливает ощущаемую нами стремительность ритма работы художника, «бега» открытых мазков. Близкие по повышенному динамизму ритмов и построению «приподнимающими» тонус восприятия регистрами произведения встречаются порой и среди, казалось бы, спокойных по мотиву картин позднего
а, например, «Последние лучи солнца» (1899, ГТГ), в которой беспокойно напряжен цветовой аккорд с акцентированным ярким тоном оранжево-розового заката.Почти в духе «голуборозовских» грозовых пейзажей Н. П. Крымова написана художником небольшая работа «К вечеру» (конец 1890-х гг.), где деревенская улица, церковь, по-видимому, только что омытые закончившимся дождем, и тучи энергично написаны
ом плотными и резкими мазками, с четким оконтуриванием отдельных элементов изображения свободной кистью.В некоторых поздних пейзажах
а, несмотря на интенсивность образного звучания, явственно ощущается чувство смертельной тоски, обреченности. Прежде всего это относится к подготовительным этюдам, эскизу и самой картине «Буря. Дождь» (1899), хранящейся в Саратовском государственном музее имени А. Н. Радищева (замечательный эскиз находится в частном собрании в Париже). Вид «лесного кладбища», где среди пеньков сложены невывезенные поленницы дров, готовые рассыпаться под спазматическими порывами сильного ветра, гнущего и ломающего редкие беспомощные деревца, пронизан каким-то ноющим, нервным ритмом, ощущением беспросветной неуютности и свинцового холода сгущающейся непогоды.Но подобные работы были редким исключением даже в последние годы жизни
а, как не преобладали в его личной жизни, в быту конца 1890-х годов моменты бессильной тоски и бездеятельности. Наоборот, именно в это время он, быть может, как никогда активно участвует в художественной жизни, экспонирует свои картины на многих выставках в России и за рубежом, а с 1898 года начинает преподавать в родном Училище живописи, ваяния и зодчества рядом с В. А. Серовым и К. А. Коровиным. вообще, при всей своей тяге к жизни среди природы и чуждости «злобе дня», всегда был художником-гражданином. Не случайно он до конца дней, несмотря на далеко не полное понимание и признание его искусства иными из членов правления Товарищества передвижников и на отток молодых сил из этой во многом утратившей в 1890-е годы прежнюю значительность организации, не выходил из нее, сознавая свою связь с лучшими ее традициями.