Левитан. Русские живописцы XIX века. 1992. Автор: Владимир Петров
И в этом, уж казалось бы, совсем прозаичном уголке деревенского затишья художник позволяет увидеть, ощутить радостные приметы вешнего обновления, светлые токи воскрешения природы.
Изображая бревенчатый мостик через ручей (или даже просто залитую водой канаву), кривые ветлы, склонившиеся над водой, деревенскую улицу, на которой возле изб сложены бревна, он создал произведение такой лирической проникновенности, что к этому этюду (по-видимому, доведенному живописцем в мастерской) в полной мере применимы слова Б. Л. Пастернака о том, что «поэзия остается навсегда той, превыше всяких Альп, прославленной высотой, которая валяется в траве под ногами, так что надо только нагнуться, чтобы ее увидеть и подобрать с земли: органической функцией счастья человека» '. Выражения же действительно живущего в этой работе чувства счастья (со-участия в красоте мира) художник добивается благодаря замечательной поэтической организации полотна, в пространстве которого все насыщено живым, перебегающим ритмом жизни света, «зарифмовано», построено на тонких перекличках. И хотя само весеннее голубое небо здесь «срезано» верхним краем холста и виднеется лишь в правом верхнем углу над избами, чувствуется обращенность к нему и льющемуся с него теплому свету всего живого. К небу обращены, словно раскрытые ладони, ветви деревьев. Его нежная голубизна отражается в воде канавы и бросает свои отсветы даже на старые бревна мостика. При этом, как отмечал А. А. Федоров-Давыдов, художник сознательно допускает как бы «ошибку», усиливая синеву рефлексов на мостике во имя акцентирования своей «сердечной мысли» о связи земного и небесного.
Цветовое решение этой работы, построенное на сочетании различных оттенков яркой зелени, небесной голубизны и теплой, солнечной охры, заставляет вспомнить слова Коровина о владевшей в те годы им и
ом радости открытия выразительных возможностей пленэрной живописи: «Лежат во дворе дрова — а как их можно написать, какая в них гамма красок! На них горит солнце! Двор уже не кажется пустым и безлюдным — он живет!»28.«Мостик. Саввинская слободаМостик. Саввинская слобода. 1884Этюд Холст, масло., 25 x 29Государственная Третьяковская галерея» — одна из тех работ а, в которых очень четко просматриваются и самые общие основы мировоззрения пейзажиста, и специфика «смыслообразования», живописного мышления художника, для которого целью всегда был «не протокол, а объяснение природы живописными средствами» .
В его произведениях, по сравнению с произведениями русских пейзажистов предшествующего поколения, даже
а, более активным становится непосредственно-выразительный аспект художественной формы. Если предшественники художника, изучая и открывая красоту русской природы, запечатлевали в своем искусстве ее виды, мотивы и качества, которые вызывали у них те или иные мысли и чувства, то стремится, чтобы природа являлась в его работах уже «насквозь “очеловеченной”, профильтрованной через призму темперамента художника»80.Подобная очеловеченность, присущая картинам и многим этюдам
а (хотя в его творчестве есть немало и штудийных этюдов), достигается благодаря тому, что сама изобразительная поверхность его произведений оказывается не только «окном» в мир природы, но и неким «ценностно-психологическим полем» (или эмоционально-смысловым экраном), в котором все элементы взаимодействуют не как механические величины, но подчинены единому гармоническому целому и заряжены лирическим переживанием живописца, наделены духовным, часто органически метафорическим смыслом.Прежде всего, духовным, человечным смыслом обладают для художника процессы и качества, присущие любимой им природе. Время года и дня, особенности изображаемого пространства и освещения, соотношение неба и земли, свойственные данной местности и мотиву, несут в себе для живописца не только физически гармоническое и, так сказать, фенологическое значение, но и раскрывают, как писал А. А. Ростиславов, «таинственные связи между содержанием форм и красок природы и нашей душевной жизнью»3'.
Существо этих «таинственных связей», в общем, достаточно очевидно и имеет в своем основании органическую природу человека — части жизни на Земле. И если, как писал К. С. Станиславский, «нельзя отделить нас и всего, что в нас творится, от мира света, звуков и вещей, среди которых мы живем и от которых так сильно зависит человеческая психология»32,— то прежде всего это касается мира живой природы, которая закладывает в человека критерии соответствия с природой, согласия с ней, с ее красотой наших чувств, мыслей и стремлений, и в то же время предъявляет ему свою, «солнечную» меру оценки.
Основа этой высокой и в то же время простой меры заключена уже в самом духе, принципах поэтической образности живого, естественного человеческого языка. Она наглядно проявляется, когда мы в одних и тех же понятиях (ясный, теплый, светлый, прозрачный, чистый, мягкий, прямой, свежий, просветленный и тому подобное) говорим и о наиболее привлекательных, благих человеческих качествах, и о наиболее благоприятных, эстетически и прагматически, состояниях природы и ее явлениях. Равным образом мрак, холод, смутность, жесткость, сухость оказываются для нас «неблагоприятными* и в природе, и в людях, среди которых мы живем.
Точно так же мы говорим о росте, цветении и увядании человека и его духовного мира, о зорях и веснах, осени, сумерках, «зиме тревоги нашей», о тучах и бурях, даже «оттепели» и «застое» в обществе, переносим и на природу наши специфически человеческие улыбку и задумчивость, скорбь и томление. Эта связь пронизывала и архаическое, мифопоэтическое мышление, и фольклор, для которого столь характерны поговорки типа: «Ласковое слово, что солнышко в ненастье» или песенный зачин вроде: «Люди живут, что цветы цветут, лишь моя голова — что полынь трава». Но она же лежит в основе высочайших достижений культуры и на позднейших стадиях. Мы чувствуем ее и в пушкинском: «Да здравствует Солнце, да скроется тьма!», и когда современный поэт пишет: «И свято верю в чистоту снегов и слов» (В. С. Высоцкий). Эта мера фиксирует некую «вертикаль» жизни, утрата чувства которой чревата не только отчуждением человека от природы, но и потерей им самого себя, действиями вопреки природе и своей собственной человечности.
у же чувство этой меры, переживание духовной связи с природой (Э. Ф. Голлербах подобные же качества В. А. Серова и его живописи называл «явной связью с мировым всеединством») было присуще в высокой степени *. Благодаря таланту, чуткому усвоению уроков учителей, страстной любви к природе и прекрасному знанию русской лирической поэзии (для которой столь характерно сознание, что природа «не слепок, не бездушный лик. В ней есть душа, в ней есть свобода, в ней есть любовь, в ней есть язык».— Ф. И. Тютчев), он уже в молодые годы сделал целью своего искусства совпадение «языка» природы и человеческой души, добиваясь, чтобы даже каждый мазок был «выразительным словом».
Причем оттенками чувств насыщены в его лучших произведениях не только градации цвета (точнее — тона, ибо для
а в природе не было краски, цвета как таковых, но только окрашенный свет различной степени интенсивности), линейная основа работ, но буквально вся богатая ритмопластическая, «психологизированная» ткань пейзажей.Очеловеченность или, говоря современным языком, заряженность психоэнергетическими импульсами удивительно тонко чувствующего и духовно богатого художника присуща и «тембровой» интенсивности его тональных решений, и интонационному богатству фактуры, то трепетно нежной, то колючей, то мягкоплавной и словно хранящей в себе тепло его рук, его прикосновений к холсту, подобных туше пианиста. И это сообщение самой материальной ткани произведений внутренней вибрации, передающей волнение, восхищение, грусть художника, как бы вызывает ответное звучание в нашем духовном инструменте, помогая передаче «сердечного смысла» пейзажей и приобщая нас к врачующему переживанию красоты природы человеком, глубоко чувствующим ее, согласным с ней в своих стремлениях.
Именно эта потребность в очеловечении пейзажей, соединении логики души и логики природы в едином одухотворенном, лишенном случайностей и «пустословия» (выражение
а) организме, желание «очистить мысль» обусловливали и кропотливость работы художника над произведениями, нередко по несколько лет отстаивавшимися в мастерской, и столь присущее ему недовольство собой, «недоговоренностью» картин34. Он порой годами бился над иным мотивом, если ему казалось, что его поэтическая или живописная мысль недостаточно прояснена.Но поэтому же его лучшие пейзажи, порой совсем маленькие, несут в себе поистине большой поэтический смысл, приобщают нас к прекрасному целому живой, дышащей, близкой человеческому сердцу природы. В изображении гнилых бревен, перекинутых через канаву, и кривых деревьев на деревенской улице мы видим «небесный» образ весны, в луже видим отраженное солнце, а новорожденная зеленая трава у мостика оказывается не просто растением известного сорта, но знамением радости воскрешения природы.
Не случайно такой замечательный писатель-мыслитель, как М. М. Пришвин, много и глубоко размышлявший об основах «родственного внимания» человека к природе и сам открывавший в ней «прекрасные стороны души человеческой», особенно ценил в этом плане среди русских художников
а: «Вот хотя бы известный «Мостик» [...]. Когда мы глядим на картину, нам кажется, словно по этому мостику только что прошел человек и осветил собой [...] ничем не замечательную природу»35. Те же основы «философии чувств» и поэтики а искусствовед А. А. Федоров-Давыдов определял как «единство объективного и субъективного — передачи жизни природы и выражения через ее образы человеческих переживаний [...] как в их эпохальной обусловленности и социальной окрашенности, так и в их общечеловеческой значимости и ценности»36.Конечно же, подобные качества, «этизм» отношения к природе и выразительная ценностно-психологическая система живописи не были исключительным достоянием
овского искусства. В той или иной мере они были присущи поискам и других, прежде всего московских живописцев того времени, хотя и проявились в искусстве а, пожалуй, с наибольшей концентрированностью и одухотворенностью. Более того, особая роль человеческого «сердечного смысла» пейзажей, обнаружение и утверждение в индивидуальной психике начал и переживаний, роднящих с красотой мира, были общей важной тенденцией не только изобразительного искусства, но и музыки и, конечно, литературы 1880-х годов. Многие из деятелей русской культуры того времени несли в себе стремления, замечательно выраженные И. А. Буниным: «Нет, не пейзаж влечет меня, не краски зоркий взор подметит. Но то, что в этих красках светит — Любовь и радость бытия».