Левитан. Русские живописцы XIX века. 1992. Автор: Владимир Петров
Особенно же близким
у среди его современников был, конечно же, Антон Павлович Чехов, с которым художника связывали тесные творческие и личные дружеские отношения, ставшие одним из знаменательнейших свидетельств единства кардинальных, лучших устремлений русской художественной культуры конца XIX века.Знакомство
а с Чеховым началось в конце 1870-х годов, когда оба были бедными студентами. Постоянно встречались они и в начале 1880-х годов (об этом колоритно вспоминает К. А. Коровин) в Москве, и, видимо, в Звенигороде, где некоторое время работал в больнице Антон Павлович.Но подлинно задушевной, сердечной стала дружба писателя и художника с 1885 года, когда
вместе с семьей Чеховых впервые провел лето в подмосковной усадьбе Киселевых Бабкино, на реке Истре близ Нового Иерусалима (туда же он приезжал на отдых и в два последующих года). , весной того года переживший тяжелый душевный кризис, доведший его до попытки самоубийства, нашел в семье Чеховых поистине родственное, теплое отношение и помощь. Сохранилось немало воспоминаний о царившей в «поэтичном Бабкине» (слова а) целительной атмосфере молодой радости, любви к природе, живому слову и искусству, о совместных чтениях стихов и сатиры М. Е. Салтыкова-Щедрина, музыкальных вечерах, охоте и рыбной ловле, о веселых играх, организатором которых был неистощимый в своем остроумии молодой Чехов.Заметное место в развлечениях молодежи в «милом сердцу Бабкине» (Чехов) занимали и своего рода маскарадные сценки. В их разыгрывании обычно принимал участие и
, изображавший то черкеса, то бедуина (он был похож на араба), на которого нападал, паля из ружья холостыми патронами, «разбойник» Чехов, то богатого купца, владельца ссудной кассы, над которым устраивался образцовый суд по обвинению во всех грехах, которые обычно навешивались царской администрацией на евреев. Владелец усадьбы Киселев и писатель одевались в шитые золотом мундиры (уцелевшие у Киселевых), и Антон Павлович, загримированный прокурором, говорил обвинительную речь, которая всех заставляла помирать от хохота’'. Причем в последнем случае особенно наглядно обнаруживалась и серьезная подоснова, жившая в этом искрометном брожении творческих сил талантливых художников,— своего рода карнавальное противостояние сумеркам жизни и в том числе предрассудкам национального вопроса, с «зоологическими» формами которого не раз приходилось сталкиваться у, и бесконечно выше уродств которого стояли в своей духовной основе и художественных устремлениях и писатель, и живописец, посвятившие жизнь и творчество утверждению человеческого в человеке в той стране и в той культуре, в которой они родились, воспитались и стремились к свободе «от силы и лжи, в каких бы формах они не проявлялись» (А. П. Чехов) .Взаимоотношения
а и Чехова вообще отличались редкостной близостью не только в бытовом плане, но и в сокровенных основах мироощущения, эмоционального строя их личностей, восприятия природы и, соответсвенно, поэтики художественного творчества.Эта близость сказывается в драгоценнейшем документе культуры того времени — переписке
а и Чехова (точнее, письмах художника, ибо незадолго до смерти он уничтожил свой архив)38, в которой в полную меру раскрывает светлую, доверчивую и в то же время нервно-импульсивную основу своей натуры39. Письма эти, часто шутливые, весело-ироничные, а порой и исполненные глухой тоски, позволяют ощутить и всю важность душевной поддержки, которую имел в Чехове, и восхищение творчеством писателя, поражавшего художника как «пейзажист»: некоторые из его описаний природы живописец считал «верхом совершенства»40.Правда, был в истории дружбы
а и Чехова крайне болезненно переживавшийся обоими эпизод, на некоторое время омрачивший их отношения и связанный с тем, что, как известно, в сюжетной основе рассказа «Попрыгунья» писатель использовал некоторые грани реальных взаимоотношений а, С. П. Кувшинниковой и ее мужа врача Д. П. Кувшинникова. После выхода в свет в 1892 году этого рассказа усмотрел в нем обидные и несправедливые намеки и около двух лет не общался с Чеховым. Но эта обида художника, усугублявшаяся драматическими обстоятельствами его жизни в тот год (об этом еще будет сказано ниже), была, в общем, напрасной, ибо и художник Рябовский (персонаж рассказа), и образ «попрыгуньи» у Чехова были достаточно далеки и от а, и от его ученицы и друга Кувшинниковой, действительно незаурядной, достаточно глубокой и одухотворенной женщины (ее портрет 1889 года, написанный ом и содержащий емкую и сложную характеристику ее личности, хранится в Музее И. И. Бродского в Санкт-Петербурге). И не случайно вскоре дружба писателя и художника возобновилась к радости их обоих. Чехов подарил живописцу свою новую книгу с надписью:«Милому Левиташе «Остров Сахалин» на случай, если он совершит убийство из ревности и попадет на оный остров»41, и их самые теплые, сердечные отношения сохранились до последних дней художника, когда Чехов с болью и трогательной заботливостью следил за состоянием здоровья заболевшего смертельным недугом друга.
О творческой близости
а и Чехова написано довольно много. При этом порой их соотносили по линии «унылости», «грусти», которыми якобы наполнено их творчество и отношение к природе, причем применительно к у подобные ходячие представления нередко прибавляют легенду о «еврейской тоске» художника. Думается, однако, что эта легенда о мрачных Чехове и е, как выражается литературовед А. Фортунатов,— «необъяснимое затмение умов». И если в их искусстве, действительно, нередко запечатлены тончайшие оттенки человеческой печали, драматические переживания, характерные для сумеречной эпохи 1880-х — первой половины 1890-х годов, то сама чуткость и глубина этих переживаний были оборотной стороной «страстной жажды жизни» (А. П. Чехов), присущей обоим. И это особенно очевидно в их произведениях середины второй половины 1880-х годов — в звенигородских и бабкинских пейзажах а и в таких программно важных для Чехова произведениях, как «Степь» (1887), рассказы о детях и животных, в которых выражена позитивная основа творчества писателя, его представления о норме жизни, ее истинно человеческом — незамутненном, целостном, искреннем начале. «Вся энергия художника должна быть обращена на две силы — человек и природа». «Нужны такие же чистые, поэтические и естественные побуждения, столь же прекрасные, как мир природы». «Человек должен быть достоин земли, на которой он живет»4", наконец, знаменитые слова Тузенбаха в «Трех сестрах»: «Какие красивые деревья и какая, в сущности, должна быть возле них красивая жизнь»,— именно в подобных утверждениях проявляется, по мнению многих литературоведов, нерв, сердце поэтической системы Чехова.При этом в формировании поэтики Чехова, его удивительного пейзажного мастерства, судя по всему, очень большую роль сыграло общение с живописцами и прежде всего, конечно, с
ом. Так, постоянным принципом писателя стало соотнесение состояний природы и человеческих чувств и действий, подвижность, текучесть пейзажей и особенно жизни света, целый праздник которого являет, например, такая картина из повести «Степь»: «Солнце принялось за свою работу [...] Поползла широкая ярко-желтая полоса, [...] еще одна [...] и вдруг вся широкая степь сбросила с себя утреннюю полутень, улыбнулась и засверкала росой». С другой стороны, для Чехова очень характерны и нежно-задумчивые, порой печальные пейзажи, когда «кажется, что осенью все в природе томительно грустит, и лишь одни журавли уходят от общей беды, да и те, точно боясь оскорбить унылую природу выражением своего счастья, оглашают поднебесье грустной, тоскливой песней» (из рассказа «Свирель»). Так же как , Чехов готов был «душу отдать за удовольствие поглядеть на теплое вечернее небо, на речки, лужицы, отражающие в себе томный, грустный закат»43 и особенно любил весну: «Майские сумерки, нежная молодая зелень с тенями, запах сирени, гудение жуков, тишина, тепло — как это ново и необыкновенно, хотя весна повторяется каждый год» (из повести «Моя жизнь»).Отразилась дружба Чехова с
ом и в образах некоторых персонажей писателя, в уста которых он вкладывает слова, порой почти совпадающие с фразами из писем а, и поступки которых так или иначе перекликаются с поступками художника (например, Левин в «Доме с мезонином», Треплев в «Чайке» и другие).Общими для Чехова и
а были не только поэтические основы мироощущения и восприятия природы, существенные принципы поэтики (разумеется, в той мере, в которой это возможно в различных видах творчества), но и общая тенденция к максимальной лаконичности художественного языка, в конце 1890-х годов приведшая их обоих к высочайшей степени поэтического синтеза, граничащей с проблематикой символизма (об этом будет сказано ниже). Наиболее же важными, отрадными и счастливыми днями дружеского сближения были, наверное,— и для писателя, и для живописца — все-таки бабкинские времена, совместная жизнь среди подмосковной природы, которую Чехов с тех пор стал называть « истой», и о которой он писал в одном из писем их общему товарищу — архитектору Ф. О. Шехтелю: «Стыдно сидеть в душной Москве, когда есть Бабкино [...] Птицы поют [...], трава пахнет. В природе столько воздуха и экспрессии, что нет сил описать [...] Каждый сучок кричит и просится, чтобы его написал »44.