М.А. Врубель. Из книги А. А. Сидорова «Рисунок русских мастеров». 1959. Автор: Сидоров А.А.
Здесь как раз встает перед нами трагическое имя , одного из наиболее трудных для оценки художников изучаемой эпохи. Последнего слова о нем наука об искусстве не сказала. Писали о нем очень много. При жизни его искусство встречено было суровым осуждением ка« старшего из всех русских художественных критиков, В. В. Стасова, так и самого передового из борцов за реализм, А. М. Горького. Искусство Врубеля пропагандировали писатели, которые стояли на антиреалистических позициях, причинив репутации Врубеля, возможно, больше вреда, нежели его противники. Но дело Врубеля, конечно, не может быть вычеркнуто из состава национальной истории русского искусства.
На предыдущих страницах мы указали его историко-художественное окружение: Врубель — несомненный модернист, конечно, гораздо более значительный, чем Котарбинский или Сведомские. Из всех русских художников он наиболее подошел и тематически и технически к известным французским «символистам» Гюставу Моро и Одилону Редону, которых по всей вероятности и не знал. Ему ничего не стоило нарисовать лицо без глаза или только половину лица. Совпадения могут иметь принципиальный характер, не быть заимствованиями. Вместе с тем Врубель был не только модернистом. Он был учеником
, многое от него получившим, теоретически оставаясь ему приверженным до конца. Чистяков видел в работах Врубеля «что-то тонкое и строгое». Сам Врубель говорил, что «сжигавшее его желание рисовать» разжег в нем именно Чистяков.Еще в годы молодости Врубель противополагал «искусство», подразумевая под ним рисование, «наукам» и выдвинул ставший для него в сущности решающим принцип «фантазий карандашом». Вместе с тем в Академии Художеств он «до того был занят работой, что чуть не вошел в пословицу». Противоречия в высказываниях Врубеля (в письмах к сестре) бросаются в глаза на каждом шагу. На них стоит остановиться, потому что противоречия в эстетических установках объясняют внутренние противоречия в том материале, к анализу которого приступает советское искусствоведение.
В 1883 г. , пишет своей сестре о встречах с , указывая, что имеет на него «сильное влияние». Врубель мечтает о «рисовальных собраниях» у по субботам. Вместе с тем он говорит и о своем «милом мирке чистого искусства». С у Врубеля отношения не наладились. Связывает это Врубель, что для нас весьма интересно, с неким расхождением между передвижниками и «чистяковцами». Разобраться в этом необходимо.
Врубель пишет сестре по поводу передвижной выставки, на которой показан был знаменитый репинский «Крестный ход в Курской губернии»: «Пошли мы (т. е. «чистяковцы».— А. С.) на выставку целой компанией, но занятые с утра до вечера изучением натуры как формы (разрядка маша.— А. С.)... «не могли вырвать всего этого из сердца», а между тем находили, что у передвижников форма, главнейшее содержание пластики, в загоне»; передвижннк-художник, якобы, «не вел любовных бесед с натурой, весь занятый мыслью поглубже запечатлеть свою тенденцию в зрителе»... Отсюда недалеко и до мнения, высказанного Врубелем, что передвижники «унижают» значение искусства «до орудия публицистики» и до признания за «образцового реалиста» Рафаэля. Конечно, прав Врубель, утверждая, что «реализм родит глубину и всесторонность»; и, однако, он признает, что в нем «никакая посторонняя искусству мысль или желание не укладывается». Говоря о Чистякове, Врубель пишет: «Мне страсть понравились основные его положения, потому что они были не что иное, как формула моего живого отношения к природе». Перед Врубелем, и не только перед ним одним, вставали, однако, «требования серьезной школы». Получался разлад между «живым отношением» и новым принципом, о котором говорит Врубель,— «схематизацией природы». Неясно только, где увидел Врубель эту «схематизацию». У Чистякова, конечно, нет; скорее всего—в тех порой кропотливых и весьма даже красивых рисунках, которые выполнял сам Врубель в то время на античные темы. Врубелю советовал: «начинайте вы какую-нибудь работу, помимо Академии, добивайтесь, чтобы она самому вам понравилась». Врубель нашел ее в акварели. « превозносит мой акварельный прием»,— писал родителям все в том же 1883 г.
Все эти противоречия — метание между «натурой как формой» и «созерцанием тонкости, разнообразия и гармонии» не совсем, конечно, оправданное противопоставление методики Чистякова и Репина, увлечение детальным рисунком и «серьезной» акварелью, колебание между «чистым» искусством и бесспорным реализмом (Врубель пишет «о наивной передаче самых подробных живых впечатлений натуры»)— характеризуются одним: бесспорным отходом от исканий темы, связанной с современностью. Именно в этом и была заложена основа будущей художественной и личной биографической драмы Врубеля.
Ранние его рисунки весьма интересны. В новейших советских изданиях, посвященных принципам и достижениям школы , опубликованы некоторые из них, относящиеся к годам учения Врубеля у последнего. Нет сомнения, что Врубель действительно понял, чего хотел Чистяков. «Врубель меня радует»,— писал Чистяков В.Е. Савинскому в 1884 г. Набросок головы, данный в одном из таких рисунков (в ГРМ), показывает без какой-либо «схематизации» начало работы: это крупное, объемное, очень верно понятое сочетание головы сидящей мужской фигуры с чувствуемым, показанным в ясном намеке пространством; наряду с этим, голова, набросанная Врубелем, отчетливо выявляет «планы» или «грани» его объемной трехмерности. Достойно внимания и то, что художника интересует также и выражение лица, взгляд, улыбка. Вместе с тем линии рисунка, т. е. то самое, на культуру чего обращали такое внимание мастера предыдущих времен, в наброске как бы не найдены, контур руки слева составлен из нескольких параллелей, крайняя из которых обозначает и показывает направление движения.
Именно так понимаем мы «касательные», о которых порой говорил и место в пространст-ве, есть всегда его движение, его жизнь в среде. Последнее и обозначали «чистяковцы» касательными линиями, которые продолжали контур в ту или иную сторону, порой становясь условными, но иногда являясь бесспорно полезными для художника-рисовальщика. Н. Молева и Э. Белютин сделали интереснейший опыт — «разложить» сохранившийся законченный рисунок Врубеля как раз 1883 г., когда он работал у Чистякова, показать его предварительные этапы. Такой прием наглядно показывает, как действительно строился рисунок Врубелем и другими учениками Чистякова. Внимательное отношение к природе сочеталось со стремлением понять ее структуру. Но вместе с тем Чистяков называл Врубеля «наш Фортуни», и художник, в какой-то мере откликаясь на совет , начинал, как указали мы уже, работать «помимо Академии в области станковой графики: крупной акварели или иллюстрации.
, и его последователи. Помимо объема, реальной телесности видимого в мире человека или предмета, есть же всегда егоназвал Врубеля «лучшим акварелистом во всей истории русского искусства». Лучшими акварелями Врубеля являются не «подцвеченные» акварелью его рисунки академических лет, а такие, в которых акварель стала действительно серьезной, крупноплановой, единственным средством, материалом и приемом построения художественного образа, отражения действительного мира в его целостности. О том, как создавалась первая из таких акварелей, выполненная с натуры, рассказывает сам Врубель. У него в этом же 1883 г. была личная мастерская. Его друзья, и В. Д.Девиз, достали модель, а последний из названных молодых художников «натащил» также от своего дяди-коллекционера тканей и предметов эпохи Возрождения. Так была создана Врубелем его большая «Натурщица в обстановке эпохи ВозрожденияНатурщица в обстановке Ренессанса. 1883Бумага на картоне, акварель, белила, лак, 36 х 24,8Киевский национальный музей русского искусства», находящаяся в Киеве, одна из прекраснейших и бесспорно реалистических его работ, как «ПряхаПряха. 1882—1883» или портрет Н. М. Бём. Решение всей композиции— подлинно картинно. Рисунок растворен в общей мозаике цвета; вместе с тем он, как простой и ясный каркас или основа всей композиции, вполне на месте и остается столь же вполне реальным. Когда Врубель переехал в Киев, акварель стала для него средством воплощения замыслов, уже возникших в его фантазии («Восточная сказкаВосточная сказка. 1886Бумага на картоне, акварель, белила, графитный карандаш, лак, коллаж, 16,4 х 24,5Киевский национальный музей русского искусства» и другие компоцизии). Овладение мастерством техники рисунка и цвета, композиции в пространстве стало — в том была драма художника — мало-помалу соблазном.
в 1929 г.Наблюдения над ранними рисунками Врубеля интересны еще в иных отношениях. Его первые жанровые наброски пером, относящиеся к 1870-м годам, когда Врубель был еще в Университете, не в Академии, показывают присущую ему, впоследствии усугубленную и ставшую «манерой» систему рисования группами параллельных штрихов, идущих в разных направлениях и в сущности не связанных с реальной объемной действительностью. Акварель избавляла Врубеля от несколько назойливых заштрихованных квадратов таких рисунков, как «Автопортрет с Валуевым». В «Портрете г-жи КнорреПортрет старушки Кнорре за вязанием. 1883Бумага, акварельГосударственная Третьяковская галерея» Врубель действительно реалист. Вместе с тем очень существенные для нас его черты как рисовальщика проявляются и в рисунках Врубеля из альбома 1884 г., и в его двух ранних иллюстративных группах рисунков к «Анне Карениной» (перо), к «Моцарту и Сальери» (карандаш).
Статья, посвященная Врубелю во втором издании БСЭ, называет рисунок пером «слабее.
» (1883 г., ГТН) в числе ранних реалистических работ Врубеля. Этот последний рисунок стал широко известным. В нем налицо внутренний трагизм и большая человеческая напряженность содержания. Рисунок весь подчинен передаче драматического надрыва. Но было бы неправильным не отметить наряду с этим черт известной болезненности в образе самой Анны, преувеличенности ее глаз, изогнутости ее фигуры, почти готической изломанности складок ее одежды, слившейся внизу с ковром. Почерк Врубеля, построенный на перекрещиваниях и группах малых параллелей, придает всему рисунку особую нервность. Композиция незакончена, но «обыграна» художником именно в этой недорисованности, благодаря которой голова Анны и ее сына четко выделяется на белом фоне. Рисунок, подобного которому русская графика не знала, является бесспорно новаторским. Другие, менее завершенные рисунки Врубеля к «Анне Карениной» одновременно проще иРисунки к «Моцарту и Сальери» выполнены на бесспорно высоком уровне, хотя и характеризованы, сознательно, с некоторой долей «театральности». Они остаются замечательными иллюстрациями драмы.
В Киеве (1884—1889) и во время поездок за границу рисует много портретов, создает те акварельные композиции, которые столь высоко были оценены , выполняет акварелью же эскизы для фресок и орнаментов. В его творчестве вырабатываются те приемы, которые, пожалуй, правомерно сближал сын , П.Н. Ге, с «клуазонизмом» иных французских модернистов. Целостность видимого мира (в портретах, реалистических качеств которых отрицать нельзя) дробится на малые части, каждая из которых начинает как бы существовать обособленно. В композициях, определенных церковными заказами, Врубель сохраняет порой эту дробность (эскиз к «ВоскресениюВоскресение. Триптих. 1887», акварель 1887 г.), в других случаях пользуется длинными и широкими мазками кисти для фиксации глубокодраматических переживаний («Надгробный плачНадгробный плач. 1887Бумага, акварель, графитный карандаш, лак, 45 х 62,7Киевский национальный музей русского искусства»), которые по их самостоятельности тем более замечательны, что созданы были в непосредственной связи и близости к мозаикам Софийского храма, к исканиям Васнецова и других художников, работавших во Владимирском соборе.
О том, как работал сам В концертеВ концерте. 1887Карандаш» 1887 г. и другие). Но есть сторона и обратная. В воспоминаниях одного из учеников школы Н.И. Мурашко рассказывается, как Врубель преподавал рисунок в школе: «Н. И. (Мурашко.— А. С.) вынес ему альбомчик... и Врубель начал рисовать карандашом этот бюст. Рисовал углами, мы по очереди заглядывали»... Молодые художники «совещались и решили, что неизвестно, зачем это он углами рисует? Мы все остались очень недовольны Врубелем»... «Рисунки и Икова, развешенные по стенам, говорили нам, что плохо». Как преподаватель Врубель «брал карандаш и, свойственно своей... манере, планами перерисовывал рисунки...», «требовал форму прежде всего, затем отношение пятен..., но, кроме этого, хотел, чтобы все эту форму понимали, как он». Другой стороной рисунка Врубеля как киевских лет, так и последующих этапов его трагической жизни является именно индивидуальное понимание объемной формы, пропорций фигуры, черт лица. К числу его рисунков 1884, 1886 и последующих годов относятся некоторые, в которых человеческое тело превращено в странную, неподвижно-вытянутую, явно искаженную схему, где порой шея истончается до степени непонятности, где выражение глаз или рта оказывается болезненными. Модернизм неизбежно становится упадочным, выявляя «больные нервы», неуравновешенную психику. И вместе с тем Врубель в это же время начинает создавать такие серии, как изумительные иллюстрации к Лермонтову (1886—1890), изданные в знаменитом двухтомнике иллюстрированных сочинений Лермонтова 1891 г. Нет сомнения, что многое в этих рисунках, в основном выполненных кистью, поразительно. Врубель так интепретировал «ДемонаТамара и Демон. Иллюстрация к поэме Лермонтова «Демон». 1890—1891Бумага, черная акварель, белила, 66,5 х 50Государственная Третьяковская галерея» и «Героя нашего времениДуэль между Печориным и Грушницким. 1890—1891Бумага, черная акварель, белила, тушь, сепия, кисть, перо, графитный карандашГосударственная Третьяковская галерея», что иные из его образов остаются незабываемыми для всех, кто их увидел. К числу таких неоспоримых по внутренней содержательности иллюстраций следует отнести, например, рисунок Врубеля к «Герою нашего времени», изображающий дуэль Печорина с Грушницким непосредственно после того, как исчез со скалистой площадки Грушницкий, сраженный пулей Печорина. Наряду с этим нельзя не отметить, что в «Танце Тамары» рисунок как основа изображения почти полностью снят, заменен игрой пятен или «планов». Новым в «манере» Врубеля является его способ нанесения мазка кисти с чрезмерным количеством воды и затем нового добавления туши на смоченное кистью место, что сосредоточивает тушь на одном лишь краю мазка. Именно такие мазки сам Врубель называл «червями» вокруг его фигур. «Манера» начинает сопровождать художника во всем, что только он рисует, чем бы он ни рисовал; Врубель был, как известно, блестящим мастером не только карандаша и кисти, но и угля. Начиналась творческая мучительная, бесконечная, порой гениальная, иногда болезненная, порой безумная работа Врубеля над образом «Демона».
в Киеве, как рисовал он, имеются воспоминания современников. «Его искусная рука почти никогда не расставалась с карандашом или кистью; большинство этих этюдов исполнено им между делом, в часы послеобеденных бесед... под общий разговор или чтение вслух, причем возникали они с легкостью и быстротой необычайной»... «Проводя вечер у Праховых, Врубель и здесь работал неутомимо, набрасывая то чей-нибудь портрет, то семейную группу за столом, то уголок обстановки»... «Неудовлетворенный каким-нибудь небольшим куском своей акварели, он заклеивал его чистым лоскутком бумаги и заново изображал неудавшуюся деталь». А. П. Иванов, первый биограф Врубеля, опубликовал довольно большое число таких рисунков. В них порой комбинация параллельных штрихов карандаша намечает тон платья, тени и опускает лица фигур. В других случаях рисунки Врубеля передают реальный объем фигуры, превосходно используют фактуру костюма, вполне убедительно фиксируют выражение лица, глаз (например, рисунок, изображающий сидящую даму «Рисунки
были определены Александром Блоком как «причудливые чертежи..., похищенные у вечности». Лучшие наблюдения над тем, как рисовал Врубель в последние годы своей уже неизлечимой болезни, принадлежат лечившему его врачу, доктору Ф. А. Усольцеву. «Они (его произведения.— А. С. ) давались ему так легко, так сами собой выливались на бумагу, что казались ему тем же, чем нам,— случайно, во время беседы, выводимые карандашом на бумаге фигурки. Он часто рисовал на старых рисунках новые только потому, что ему хотелось быстрее перенести в линии и формы вновь возникающие образы... Он никогда не рисовал эскизами, а. набросав несколько угловатых линий, прямо начинал детально вырисовывать какой-нибудь уголок будущей картины, и часто начинал с орнамента... А бывало и так, что, начав вырисовывать деталь, он так увлекался, что картина не умещалась на бумаге и приходилось подклеивать». Врач превосходно описал здесь работу художника, всецело преданного «самовыражению». Наряду с этим, воспоминания В. Я. Брюсова о том, как рисовал Врубель его портрет, засвидетельствовали, что «едва рука Врубеля брала уголь или карандаш, она приобретала необыкновенную уверенность и твердость. Линии, проводимые им, были безошибочны». Не надо забывать, что оба последних свидетельства говорят о времени, когда Врубель был уже неизлечимо болен.У нас есть возможность сопоставить два рисунка Врубеля, сделанные им с натуры, изображающие его собственную левую руку. Один выполнен в 1882 г., в эпоху академической учебы у Чистякова, который задавал своим ученикам нарисовать их левую руку как особый урок. В 1905 г., когда Врубель был уже на грани своей гибели, он вновь нарисовал кисть своей руки. На первом рисунке «касательными», но затем и чеканящими объем живой формы линиями карандаша передана индивидуальная выразительность руки, ее движение, ее место в пространстве; тем более интересно, что «пространством» является сам белый лист бумаги. В рисунке 1905 г. левая рука по-прежнему реалистически верно передана в том, что касается ее структуры, ее освещения; школа Чистякова сохранена до конца. Вместе с тем складки материи, которые держит рука, скомканы и полностью хаотичны, точнее, не передают действительности, а живут самостоятельно; пространство, фон, вокруг руки заполнен столь же самодовлеющими колючими иглами штрихов. Драма художника в том, что средство оказывается в рисунке целью.
По существу эти наблюдения можно провести и над всеми выполненными с натуры рисунками Врубеля, остающимися всегда очень интересными. Складки или орнаменты скатерти на одних рисунках, изображения- играющих в шахматы или беседующих друг с другом людей — на других; отдельные фигуры, полные выразительности; виды из окна; растения, нарисованные вполне просто и точно,— все это можно найти у Врубеля. Многое было показано в начале 1955 г. на особой выставке в МОССХ, демонстрировавшей рисунки Врубеля 1903 г., выполненные им в лечебнице доктора И. Введенского, когда художник почувствовал себя выздоровевшим. Правда, и в этой группе рисунков порой неоправданно вырывается на первый план какой-либо стол, за которым сидит читающий; самодовлеющими становятся узор его галстука или росчерки фона.
Мы не имеем права называть Врубеля формалистом, но элементы фантастики, идеализма или субъективизма в практике и о эстетической теории Врубеля мы учесть обязаны. И. Э. Грабарь в цитированной статье о Врубеле правильно указал, что самая обстановка его творчества, особенно в 90-е годы XIX века, «таила в себе жестокую отраву».
Одна из существеннейших черт рисунков Врубеля, можно сказать, одна из его тайн, делающих понимание его графики затрудненным,— это несомненная и чрезвычайно своеобразная связь его графических приемов, его «почерка» с содержанием его искусства, со смыслом и жизнью его образов. На этом надо остановиться.
Своеобразие отчаяние, трагедийное одиночество, все совокупности состояния смятенности, боли, раздумий «Демона». Не «ТамаруТамара и Демон. Иллюстрация к поэме Лермонтова «Демон». 1890—1891Бумага, черная акварель, белила, 66,5 х 50Государственная Третьяковская галерея» рисовал Врубель, а ее драму, переходя ту незаметную грань, которая отделяла ее образ как личности отставших для художника более важными ее переживаний. Эта попытка абстрагировать переживание или, скажем, «настроение» героя от его индивидуальности у Врубеля удавалась не всегда, когда же удавалась,— не всегда была убедительной, но зато порой оказывалась поразительной. Для достижения своей цели Врубель прибегал к характеристике внутреннего «состояния» и через окружение образов. Одно простое сопоставление рисунков Врубеля с попытками его предшественников по иллюстрированию «Демона» (укажем на опубликованные композиции М. А. Зичи и на еще более ранние неопубликованные рисунки А. Д. Литовченко) покажет, как неинтересно и невразумительно чисто «предметное» изображение обстановки, натюрморта комнаты Тамары, самого ее костюма и внешнего облика по сравнению с трепещущей и часто фантастической трактовкой всего этого у Врубеля. Ковры восточной комнаты превращены у Врубеля в бесконечно живую игру пятен, бликов, черт или странных «кристаллических» узоров. В их ритме, порой больном и в силу этого бывшем мало приятным для многих, нельзя не видеть распространения содержания замысла Врубеля на все, что он рисует. Взаимоотношение между фигурой и фоном в его композициях становится необычным: все штрихи и пятна фона начинают «пульсировать» и жить вместе с «Демоном» и Тамарой, вместе с Печориным и Мэри, вместе с «РусалкойРусалка. Тушь, перо» и утонувшим витязем, над которым она склонилась. Ритмическую взволнованность приобретают и объемные формы самого изображения. В рисунке «Несется конь быстрее ланиСкачущий всадник (Несется конь быстрее лани...). 1890—1891Бумага, акварель, белила, 23,5 х 33,5Государственная Третьяковская галерея» из «Демона» (особенно в первом, карандашном, варианте, а не в более законченной акварели) все грани объемов живут, дрожат, стремятся по-своему, способствуя особенной впечатляемости образа коня, несущего на себе убитого. Это как раз — продолжение приемов Чистякова и полный контраст французскому более позднему кубизму. «Трепетность» Врубель стал видеть в каждой поверхности, в каждой детали объемной формы, в этом перешел границу между «изображением» и «выражением»: в его рисунках есть примеры «черчения» — точнее, «штрихования» карандаша на бумаге, в которых изобразительность, отражение реального бытия почти полностью исчезает. Рисунок как таковой перестает быть образом действительности. В этом — трагичность Врубеля. Он отходил от жизни, жестоко страдал от этого, сам был в этом виновен и вместе с тем даже в самых своих «беспредметных» рисунках сохранял не формалистическое внешнее безразличие к человеку, а, наоборот, бесконечно человеческое волнение.
в русском искусстве, может быть, заключается как раз в том, что он воплощал в своем образотворчестве, и в первую очередь в своих рисунках, не «Демона», аМы связываем с этим же и интерес фактуры, жизни поверхностей его изображений. Напомним вновь определение рисунка, данное Репиным: рисунок — нерв искусства. К Врубелю это подойдет изумительно. Что бы, где бы или когда бы ни рисовал Врубель — его рисунок всегда остается бесконечно живым, беспредельно человечным и «нервным», беспокойным, порой колеблющимся, как язык пламени или как морская зыбь. Именно это делает немыслимым отнесение Врубеля к числу формалистов. Его современниками на Западе были и Сезанн, и Ван Гог, не только Моро, с которым можно было бы сблизить Врубеля по «клуазонизму», или Редон, предававшийся болезненному визионерству. Из названных художников, пожалуй, Ван Гог столь же «нервен», как Врубель, во всем ином на него не похожий. Но там, где Сезанн прославился своим советом «трактуйте мир посредством шара, конуса и цилиндра», Врубель именно этого не делал. Кубисты н все, кто за ними шел, стали отъявленными врагами Врубеля. Необычайность рисунка Врубеля именно как рисунка состояла в его изумительном ощущении и передаче зрителю игры поверхностей, световой и красочной фактуры мира. Врубель поразительно, лучше, чем кто бы ни было из всех мастеров всей истории искусств, передавал перламутр. Его этюды раковин (ГРМ, выставка 1957) — неповторимы. Их много. Врубель достиг в них настоящего волшебства в передаче игры света и мерцания красочных оттенков одним черным карандашом. Н. А. Дмитриева, очень хорошо понявшая очарование рисунков Врубеля, говорит о «кристалличности» рисунка у Врубеля. Только не «кубов», тяжеловесных и объемных, как рисовал живую форму в XVI веке Лука Камбиазо, в XIX — Сезанн, а кристаллов, легких, прозрачных и прекрасных, как снежинки.
к проблемамВыставки 1955—1957 гг. показали рисунки замечательно.
и как мастера неожиданно человечного, остро и живо реагирующего на окружающее. Три большие сатирические изображения последних русских царей (выставка МОССХ, 1956) были для всех изучавших Врубеля неожиданными. Исключительной впечатлительностью отмечены его подлинно прекрасные рисунки, изображающие близких ему лиц, в первую очередь его жену, его врачей. Мы яе побоимся утверждать, что и те рисунки Врубеля, которые он выполнял уже вполне во власти своего недуга, которые, понятно, не подлежали экспозиции, исполнены им были какВрубель — великая драма и общая вина русской буржуазной культуры рубежа двух столетий. Не понятый одними и не подчинившийся диктату других, никогда не «покрививший» перед своей совестью, Врубель был, конечно, жертвой капиталистических отрав, яда индивидуализма и соблазна «нового»; но не может подняться рука осуждения на художника и человека, который рассудком и самой жизнью заплатил за право бесконечного, неутомимого искания. Не надо забывать, что Врубель сам осудил своего «Демона» за его одиночество. Падение, крушение, разбитость Демона, который перестал быть лермонтовским богоборцем, а остается врубелевским прозрением,— самый потрясающий акт самокритики, который только известен искусству всего мира.
Проблема Врубеля еще искусствоведением до конца не решена, и наше повествование только с большим усилием может возвратиться к той «мелкости», которая сама собой объяснит, быть может, почему так безумно рванулся из пут тривиальности гениальный Икар.
Миф о греческом юноше, захотевшем взлететь к солнцу на крыльях, слепленных из воска, и разбившемся, хорошо подходит к Врубелю.