Осторожно, знание! О феномене Марка Шагала. 1989. Автор: Лев Беринский
Не будь я евреем, я не был бы художником.
(Из письма в «Идише культур», сентябрь, 1947).
Воистину, «во многом знании много печали», по словам мудрого нашего Соломона. Мудрец, однако, имел в виду не то знание, о котором говорим здесь мы: знание означало «опыт», «познание», «постижение» бытия и сферы обитания человека — мира сего, а вовсе не ту осведомленность, пусть бы даже и обширную, которую в наше время называют эрудицией либо совсем уж грубо — нахватанностью. Впрочем, и в этом — библейском — смысле знание также ведет к печали, и скорби, и горю — от ума.
Издательством «Знание» в серии «Искусство» выпущена брошюра А. А. Каменского «Марк Шагал и Россия», в которой автор — могучим плечом подпирая реноме и название издательства — с блеском показал нам, сколь обильно способен человек вобрать в себя знаний, а уж вобравши — раздаривать их людям, 99207 покупателям книжки — таков тираж ее (помните, в гоголевском «Носе»: «Что бы уже ровно было сорок два года»!) Не имея ни спецподготовки, ни искусствоведческих публикаций «на 44 языках» (как сказано об авторе в аннотации), а будучи лишь скромным трудягой — переводчиком стихов, прозы, статей, выступлений и писем великого Мастера, я решаюсь все же сообщить читающей публике о своем главном впечатлении от прочитанного в брошюре, а именно: «во многом знании много печали». Не буду касаться стиля, тяжеловесного синтаксиса и вязкой наукообразности изложения — такова уж, по-видимому, планида всякого нашего, в том числе и искусство-«ведения». Вопиет другое: выводя
из русской художественной традиции, миря его с живописью французской, противопоставляя европейскому сюрреализму и т. д., и т. п., демонстрируя эквилибристичность аналитико-сопоставительного метода, автор ни разу — то есть ни на одной странице и ни в единой строке — не добрел до той простой и не очень изящной на его вкус истины, что — еврейский художник.Точно так же, как
— сколько бы мы ни высказывали на его счет знаний,— художник армянский, Пиросманишвили — грузинский, а Чюрленис—литовский. Доказывать это, то есть что — армянский художник, а — еврейский, так же дико, как и отрицать: надо просто посмотреть их работы, любую плохонькую репродукцию, хоть на спичечной этикетке! Но легко, читатель, нам с тобою: глянул и сказал — се армянин, а се еврей либо литвин. Искусствовед так не может: у него концепция и позиция, и он должен их показать и доказать, а для доказательств наука имеет много гитик, и этими гитиками, простите, знаниями, он тебя, неуча,— по голове, по голове!«Надо сказать,— читаем на стр. 41,— что для русского искусства послеоктябрьской эпохи особо характерно сочетание конкретных и идеальных начал. Причем на какой-то период идеально-романтические черты оказались преобладающими (для
, впрочем, навсегда, как российский художник он словно остался в рамках этого периода до конца жизни)...» Тут уместно привести несколько слов из интервью, которое он дал А. А. Каменскому в 1973 году в Москве (не ведая, где искать русский текст, предлагаю обратный перевод с немецкого по публикации в германоязычном издании журнала «Советская литература», № 7, 1987): «Вы, я вижу, принесли с собой,— говорит А. А. Каменскому,— книги историков искусства Эфроса, Тугендхольда, Мейера. Все они были написаны более или менее давно. Вам бы, наверно, хотелось прибавить к этому что-нибудь новое, собственное, иначе — зачем писать?»Но вернемся от Каменского-ннтервьюера к Каменскому-искусствоведу. Пошире снегоочистителя загребая сведения и популяризаторские «изюминки» из всех областей культуры, он, конечно, не мог обойти стороной и поэзию. И — разумеется — революционную. И тут уже стонет во мне бывший русский поэт, или, скажем скромней, стихотворец. Цитируя знаменитое хлебниковское «Где Волга скажет «лю», Ятцекиант промолвит «блю» и заключая фрагмент строчками «Язык любви над миром носится и Песня Песней в небо просится», А. А. К. делает из волшебной музыки слов ударный и пошло-частушечный вывод: «Над миром носится» и «в небо просится» — образы творений многих поэтов и художников после Октября».
Каждый жанр в искусстве — профессиональном или любительском — имеет право на существование, мало того, имеет шанс родить шедевр, будь то частушка, картина или исследование о И.С. Бахе. Жанр компиляции изначально не хуже других, если только в нем соблюдено основное правило жанра: его чистота. Брошюра А. А. Каменского — это компиляция из общеизвестных в цивилизованных странах высказываний
, монографий о нем, а также из — в состоянии большей или меньшей сохранности — текстов к репродукциям в альбомах, вроде: «Портрет А. А. Каменского (условно.—Л. Б.). Масло. Холст 109 х 80. Собрание Рабиновича. Поводом к написанию портрета послужило... Здесь наиболее четко выражены искания художника в указанный период творчества...» И так далее. Чистоту жанра А. А. Каменский нарушает, портя свое произведение тем, что время от времени идет на таран установившихся в этом виде сочинительства стереотипов: лаконичности, объективности данных, максимальной информативности. Автору (может быть, спровоцированному ироническим замечанием ) все время хочется сказать что-нибудь «от себя», выступить от имени своей личности, но, увы, для этого эрудиции, весьма очерченной, и концепции, вполне банальной, недостаточно. — русский, как утверждает искусствовед, живописец? Хорошо, убедил (допустим)! Глашатай и певец Октябрьской революции? Не убедил (не допустим)! Работал «в ситуации немыслимого, бешеного творческого напряжения»? Ладно, работал, кто из великих работал иначе? Все это разговоры вокруг. А чтобы сказать нечто существенное о (как, впрочем, о любом крупном художественном явлении), нужно его понять: «знать» о нем — мало! Мне не доводилось встречаться с Александром Абрамовичем, в разговоре по телефону мне показалось, что это чуткий к искусству человек. Но даже в этом случае он вряд ли мог бы «охватить» интуицией и — что для исследователя все-таки важно! — разумом феномен . Потому что смотрит на его творчество не с того расстояния и не под тем углом — чего, как известно, требует даже отдельно взятая картина. можно понять или хотя бы воспринять только как художника национального. Прошу обратить внимание: не как еврея, а как еврейского художника (евреем был, например, — русский художник). Поэтому когда А. А. К. пишет о картине «Суббота», что «изображение обрело здесь неслыханную ранее динамичность, сложность пространства, концентрацию эмоциональных оттенков», а «достигается это преимущественно благодаря огромной выразительности колорита», где «колышутся и играют сложно сплетенные оттенки зеленого, желтого, красного, фиолетового (помните, в школе: «каждый охотник желает знать...», здесь, как видите, искусствовед идет на смелый слом старого мышления положенные с такой стихийностью и интенсивной непосредственностью, какие появятся в западной живописи разве что через несколько десятилетий», то хочется крикнуть: нет! неправда! не так! То есть, может быть, все это тоже, но ведь прежде всего — Суббота! Царица Суббота, как величают ее евреи. Почитайте, что пишет Шагал о Субботе в доме его отца, в детстве, в атмосфере заземленнейшей, трудной жизни и неистребимой еврейской богоустремленности, то есть экзистенциальной ежемгновенной духовности! — не эстет, не традиционалист и не авангардист, — экзистенциален, бытиен и выражает (и скажем для категоричности: выражает не прежде всего, а —исключительно!) еврейское бытие, мироощущение и самоощущение в мире еврея. Тут нет вопроса национального пафоса, тут нет «национальной идеи» — живопи сец, вышедший из австралийских або ригенов, естественно, природно выра-жает бытийность среды, давшей ему жизнь и возможность саморазвития.