Павел Андреевич Федотов. 1989. Автор: Д.В. Сарабьянов
Во втором вариантеВдовушка. (Второй вариант). 1851—1852Холст, масло, 63,4 x 48,3Государственная Третьяковская галерея (1851—1852) освобождает образ вдовушки от лишних свидетельств ее состояния. Фигура становится изящной, лицо красивей. Более гармоничным оказывается взаимодействие рук, одна из которых легла на талию, а другая оперлась о комод. Более спокойными и структурными кажутся драпировки платья. Однако в целом композиция еще не приобретает цельности: фигура вдовушки, как бы теряется в пространстве, которое слишком активно и велико, подавляет фигуру. В этом пространстве отводится много места для вещей, которыми заставлена большая часть комнаты.
Третий вариантВдовушка. (третий вариант с зеленой комнатой). 1851—1852Холст, масло, 57,6 х 44,5Государственная Третьяковская галерея (1851—1852) доводит до крайней точки новые тенденции, наметившиеся во втором, и преодолевает архаизирующие черты последнего. Фигура теперь занимает центральное место в композиции, которая становится более компактной, строится как бы вверх, а не в глубину. Вертикальные ритмы (зеленые портьеры, свеча на столе, три подушки, лежащие друг на друге) поддерживают главенствующую роль фигуры. Заметим, что в предшествующих вариантах эти вертикальные ритмы приглушены. Сама фигура в третьем варианте обрела свою полную архитектоничность, изящество, гармоническое спокойствие. Движение рук, складки и кайма платья, изгиб шеи, линия которой мягко переходит в линию руки, гладкая атласная кожа лица и шеи — все эти черты позволяют художнику создать
образ почти неземного существа. Пусть это существо окружено предметами, рассказывающими повесть о раннем вдовстве, о бедности. Уже остались позади следы слез и свидетельства искажающего лицо страдания. Женщина принимает свою судьбу, вернее, становится выше того земного измерения, которое сулит ей боль и гибель. Она противостоит миру зла, хотя и неразумно, беспочвенно, можно сказать романтично. Это ситуация свидетельствует о вторжении в художественную систему
а романтического начала, которому предстояло развиваться.Красочная гамма последнего варианта «ВдовушкиВдовушка. (первый вариант). 1851Холст, масло, 57,5 х 44,4Ивановский областной художественный музей» основана на сочетании двух цветов — зеленого цвета обоев, портьеры, некоторых предметов и красно-коричневого цвета мебели. Оттенки зеленого и коричневого проникают в окраску черного платья женщины, розовыми отзвуками гармонирует с красным деревом живопись покрывала на кровати, крайней силы звучания цвет достигает в золотой раме портрета и оклада иконы, в белом пятне мраморного лица. В этой живописи много благородства, она отличается совершенством, артистизмом и тонкостью отделки каждой детали, отнюдь не вредящей живописному целому.
Вместе со «Вдовушкой» в позднее творчество они раскрываются скорее косвенным путем — выдвижением идеи одиночества человеческой личности, ее противоположности обществу. Здесь зарождается концепция романтического неприятия действительности, выраженная внеаналитическим способом. Новая концепция влечет за собой коренные перемены в самой поэтике художественного произведения. Художник уже не ищет той конкретности воплощения сюжета во времени, которая была прежде предметом его постижения, преодолевает бытописательский уровень, возвышая над ним героя, и готов воплотить свои чувства в цветовом напряжении. Ему на этом пути помогает искусственный свет свечи, который участвует в освещении интерьера вместе с естественным светом, льющимся в окно. Смещение светов предопределяет возможность хроматического живописного решения. Но оно лишь намечается — с тем, чтобы развернуться в последних картинах художника. Эти последние картины еще более укрепляют движение к «возвратному романтизму». Само по себе такое движение было характерно для ряда художников середины XIX века. Домье в своей поздней живописи отказывался от завоеванного им реалистического языка и возвращался к романтизму, который он когда-то преодолел, на русской почве давал как бы последнюю вспышку романтического искусства в начале 50-х годов. Последующей живописи суждено было идти иными путями.
а вошли романтические тенденции. отказался от аналитического постижения противоречий жизни,Параллельно с работой над «Вдовушкой» шла работа над картиной «Анкор, еще анкор!Анкор, еще анкор!. 1851—1852Холст, масло, 34.3 x 46Государственная Третьяковская галерея» (1851—1852). Мотив, использованный в картине, появился у а довольно рано. Среди рисунков конца 40-х годов есть один, изображающий офицера, дрессирующего собаку. Выполненный в годы создания нравственно-критической серии, он скорее отличается бытописательскими чертами. В рисунке есть элемент развлекательности, забавности. Та же тенденция развивается мастером в живописном этюде «Молодой человек, играющий с собакой» (1851), предназначенном для неосуществленной картины «Офицерская казарменная яшзнь». Видимо, замысел этой картины был связан с «Анкор, еще анкор!», вернее, со временем перерос в замысел «Анкор, еще анкор!». В небольшом живописном эскизе (или этюде) изображена развлекательная сценка, как и в рисунке. Молодой человек в жилете, стоя возле стула, играет с собачкой. Вероятно, тогда же возникла небольшая картина «Офицер и денщик» (1850—1851). В ней еще нет трагического содержания, сценка забавна, развлечение офицера, играющего с кошкой, рисуется не как явление, дающее повод для драматизации образа, а как обыденная картина повседневного быта— «невинная», ласкающая взор и не возбуждающая беспокойства. Предметы на столе «ведут себя» спокойно, поблескивая гладкими, отражающими поверхностями при свете свечи. Между тем.этот свет заставляет полыхать красную скатерть, на с^ены от свечи ложатся большие тени. В фигурах пока еще царит тишина, но она готова нарушиться, в бездействии как бы зреют силы для взрыва. Полумрак комнаты и контрасты светотени первыми предупреждают об этой опасности. Но сами персонажи еще словно и не подозревают о ней. Офицер, облик которого напоминает самого а, держит в одной руке гитару, а в другой — палку, его расплывающееся в улыбке лицо обращено к кошке. Денщик, стоящий по другую сторону стола, написанный с реального ника художника, — продувает чубук. Его лицо спокойно, жесты размеренны. Сама изображенная сцена содержит в себе все, что необходимо для «Анкор, еще анкор!», — здесь те же персонажи, та же ситуация, та же полумгла комнаты. Но для того чтобы появился новый смысл, требовалось коренным образом переменить сущность сцены, по-новому ее прочесть. Художник сумел возвести ничего не значащий мотив до высокообобщенного образа, исполненного большого содержания, проникнутого активным чувством, несущего в себе заряд напряженной экспрессии. Эта экспрессия разрушает красоту мира, его внешнее обличье, внутреннюю структуру, приводит этот мир к распаду, разложению. В отличие от предшествующих картин ского денщика Коршунова — верного друга и помощ а, где внешняя канва сюжета почти адекватна предмету изображения и характеру образа, в этой работе заметно решительное несовпадение того и другого. Малое событие под кистью худояшика становится своего рода символом. Не только язык живописи приобретает черты метафоричности, но и сам мотив превращается в своеобразную метафору, которая заключена уже в том, что в картине ничего не происходит. Эта бессобытийность становится эквивалентом неподвижности, закоснелости жизни, трагедии бездействия, того оцепления, в котором находятся персонажи произведения. Движение замкнуто стенами комнаты. Прыжки пуделя под монотонные слова офицера, обозначенные в названии, как маятник, отсчитывают бессмысленно текущее время, погружающееся в дурную бесконечность. Картина словно посвящена этому бессмысленно уходящему времени. Но само время трактовано у а иначе, чем в более ранних работах. Оно как бы безразлично к явлениям жизни, ибо эти явления не развиваются во времени, не имеют ни начала, ни конца, а пребывают в постоянной временной плоскости. В этом времени как бы ничего не происходит, оно равномерно и бессмысленно течет себе в заранее избранном направлении. Идея бессмысленности такого бытия разлита по всей картине, она вошла в плоть и кровь каждого персонажа и каждой детали, разрослась. Это символ удушья, тоски, безысходности, томления души — символ страшной жизни в условиях николаевской России. у потребовалось колоссальное напряжение, чтобы добиться такой широты обобщения.
Нам трудно сегодня реконструировать процесс работы над картиной. Сохранившиеся рисунки демонстрируют лишь те изменения, которые вносил художник в изображение персонажей, — прежде всего лежащего на диване офицера.
все более последовательно лишает его образ конкретности. Сначала офицер изображен с поднятой кверху головой. Затем эта голова опускается; ее конкретные черты постепенно стираются, исчезают. Имперсональный образ оказывается в этой ситуации более уместным, он открывает путь к большему обобщению. По сравнению с «Офицером и денщиком» этот образ становится не только более всеобъемлющим, несмотря на то что в той картине изображал самого себя, она не столь автобиографична, как «Анкор, еще анкор!». Последняя была написана ым как бы о себе самом, широкое обобщение обретено художником благодаря собственному опыту, картина свидетельствовала о неспособности, невозможности человеку жить в этом страшном, угнетающем мире.«Анкор, еще анкор!» позволяет сопоставить позднего
а с ранним Достоевским. Первым высказал свои соображения по этому поводу И. Э. Грабарь еще в 1909 году в своем знаменитом «Введении в историю русского искусства». Он отмечал «тот великий скорбный дух, который вылился в картине, изображающей унылую офицерскую жизнь в провинциальной глуши и который поднял острый реализм пустой сценки дрессированья собаки до степени чудовищной фантастики, о какой позже мечтал Достоевский» . К замечанию Грабаря можно добавить лишь то, что нет необходимости ссылаться на поздние произведения Достоевского. В те же годы, когда писал свои картины, Достоевский уже был сложившимся писателем, проявившим свою индивидуальность в целом ряде дервоклассных прозаических произведений — ранних повестей.35. И. Грабарь. Введение в историю русского искусства. — В кн.: История русского искусства. [1909]. Изд. Кнебель, с. 76.