Поэзия правды. 2011. Автор: Виктор Калашников
Она — плод низового, простонародного творчества». Так, в интереснейшем русском литературном памятнике Голубиной (изначально — глубинной, не без воздействия зримого образа Святого Духа обредшей потом нынешнее звучание) книге говорится о происхожденнии сущего:
«Солнце красное от лица Божьего,/Самого Христа, Царя Небесного;/Млад-светел месяц от грудей его./Звезды частые от риз Божиих,/Ночи темные от дум Господних, /Зоре утренни от очей Господннх,/Ветры буйные от Свята Духа,/Дробен дождик от слез Христа,/Самого Христа, Царя Небесного./У нас ум-разум самого Христа, /Наши помыслы от облац небесныих,/У нас мир-народ от Адамия,/Кости крепкие от камени, /Телеса наши от сырой земли,/ Кровь-руда наша от черна моря». «Земля сотворена, яко человек», — повторяется об этом, в несколько измененном виде, в одном из позднейших летописных памятников: «Камение яко тело имать, вместо костей корение имать, вместо жил — древеса и травы, вместо власов былие, вместо крови - воды»... Очевидно, что эти языческие по сути представления созвучны сугубо христианскому пониманию тотальности присутствия Бога: «Ибо, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я среди них»... (Мф. 18, 19-21)
Духовное и плотское, людское и дико-естественное связаны неразрывно. Потому уподобление человека природе можно встретить и в строках старинного стиха духовного:
Человек на земли живет —
Как трава растет;
Да и ум человеч —
Аки цвет цветет...
Такие сравнения повсеместны и обоснованны. Прав и С.А. Гавриляченко, первым зафиксировавший культурный феномен Андричево, когда сопоставлял купол звонницы с Идуим из преданий «пупом земли» и выстраивал на том сложный образно-смысловой ряд, куда можно было бы добавить и опрокинутую чашу неба, и округлость андричевского окоема, и мягкие очертания прибрежных возвышенностей. Да и «пуп земли» можно увязать и с Алатырь-камнем (алтарь, янтарь?), хранящим чудесные знания и волшебную силу, и с самим Севером, накрывающим, объемлющим зем-| ной шар. И не пуп ли русской земли сами края, полюбившиеся художнику, - великий водораздел северных и южных морей, омывающих державу с полудня до полуночи? Отсюда расходятся пути капель живительной влаги, которым суждено пополнить или студеные воды Ледовитого океана, или влиться в теплые волны Сурожа и Хвалынского моря, Понта Эвксинского.
Русские привыкли жить, соотнося себя с колоссальным, наполненным природной жизнью пространством. Пейзажность русского мышления сказалась и в постановке храмов на композиционно значимых местах ландшафта, и в более высоком, по сравнению с исходной византийской концепцией, значении внешнего облика храма, призванного всегда становиться доминантой панорамы. Потому и андричевская колокольня всяко остановит внимание, даже того, кто «не поймет и не заметит» «гордым взглядом иноплеменным» гармонию неброской красоты этого северного уголка.
Работа с натуры делает картины
а удивительно живыми, позволяет зрителю будто своими глазами увидеть не просто холст, но сам запечатленный на нем пейзаж, не только изображенный фрагмент, но и всю панораму, оставшуюся за рамками «видоискателя». Чувственное, живое непосредственное восприятие, многолетний опыт работы, истинная любовь к миру и всем его проявлениям позволяет художнику уловить и передать биение пульса природы, и, глядя на его холсты, зритель ощущает трепет, душевное неспокойствие.В зимних пейзажах мы буквально ощущаем, как «под голубыми небесами великолепными коврами, блестя на солнце, снег лежит... и речка подо льдом блестит». Удивительно разнообразно художник передает этот непростой для живописца белый цвет. Снег то накрывает шапками огромные пышные еловые лапы, то стелется скатертью до самого горизонта, то горит пожаром под закатным небом, то проваливается рыхлой периной от весеннего тепла, то рвется клочьями, обнажая оттаивающую землю, то превращается в драгоценное лоскутное одеяло, вспыхивающее желтыми солнечными бликами вперемешку голубыми рефлексами, словно парчовая риза священника во время богородичной службы. Мы как будто ощущаем звенящую корку туго натянутого наста в трескучий мороз, влажную тяжесть напитанного вешним теплом ноздреватых, просевших, будто ватных комьев или мягкое облако свежего, легкого как и, только выпавшего белого снега.
Искреннее восхищение пейзажем, постоянное стремление к совершенству заставляют Владимира Николаевича многократно возвращаться к одному и тому же мотиву. Каждый год он ждет наступления зимы, весны, осени, лета, чтобы в очередной раз прийти издалека (зимой — на лыжах) к той же сосне или к тому же берегу, которые он писал несколько сезонов, к тому же пожелтевшему лесу, к той же оттаявшей реке и продолжить картину. Написав этюд или серию, он работает над созданием большой композиции в мастерской, пользуясь собранным материалом. Потом возвращается на выбранное место с большим холстом и проверяет себя, соотносясь с натурой. Цель — не просто завершить работу, а довести ее до возможного совершенства. Слова однокоренные в русском языке, особенно чувствительном к изначальным смыслам, показывают, как отличается конечный путь к достижимой цели, когда уходят ЗА ВЕРШИНУ, от рискованного маршрута, сулящего человеку самому стать, СОВПАСТЬ С ВЕРШИНОЙ. Кроме того, сам процесс доставляет художнику невыразимое удовольствие. Иначе что еще может заставить его часами идти к выбранному месту с тяжелым этюдником и огромным холстом? Зимой писать несравнимо сложнее. Ведь, помимо чисто творческих задач, приходится бороться с обстоятельствами — природными явлениями: мороз, ветер, снегопад, да и краски на холоде становятся невероятно густыми. А сам мастер утверждает, что чем больше приходится преодолевать сопротивление — материала, погодных условий, настроения, тем лучше получается в итоге картина. Но в работах
а не чувствуется надрыва, в них нет ощущения борьбы автора с палитрой, с природой и с собой. В композициях нет «вымученности», искусственности, нарочитости. Художник, пользуясь словами А.Н. Толстого, пишет как дышит, сама живопись стала для него источником жизни, родником, который дарит и упоение, и успокоение, и бесконечную радость. Не только автору, но и зрителю.Восхищают зимние пейзажи
а. Верно находя баланс между светлым и темным, между динамикой и статичностью того времени года, когда спит, кажется, вся природа, между пестротой и разнотонностью лесного массива и колористическим спокойствием заснеженной равнины, между активностью ломаной линии верхушек деревьев и величественным достоинством умиротворенной, покрытой льдом реки, художник выстраивает целую картину мира, панораму жизни русской деревни, русской жизни вообще, по полгода скованной снежным панцирем.Карл Брюллов однажды сказал: «Как ни пиши зиму, все выйдет пролитое молоко». С тех пор уже неоднократно мастера доказывали, что могут сделать белое цветным. Но здесь ждет другая художественная «опасность» — в зимних пейзажах художники часто от живописности невольно отклоняются в сторону графичности. Казалось бы, сама природа диктует подобное решение. Темные силуэты на белом снегу, четкие очертания домов, ломаные профили деревьев подталкивают к оконтуриванию предметов, к доминированию линейного начала, к рисующей гравюрной сухости мазка. Но огромный талант Владимира Николаевича позволяет ему счастливо избежать банальности, он не идет по простейшему пути, а в каждом движении кисти придает и линиям, и большим формам предельную колористическую сложность и в трактовке крупных объемов, и в решении силуэтов. Кажется, что обнаженные, лишившиеся листьев деревья прорисованы «до каждой веточки», но это не так, подобное ощущение рождается из того, что они — ветки — обозначены общей массой, чувствуется форма облетевшей некогда пышной кроны. А главное —здесь удается исполнить завет Левитана русским художникам: «Нарисуйте, попробуйте, просветы воздуха в ветвях — не нарисуете. Как же они красивы!» Обретение бестелесным телесности — одно из величайших таинств живописи.
Так же решены крупные купы деревьев и спутанные ветки кустарника в других пейзажах. Мы будто чувствуем аромат смолы, глядя на величественные суровые сосны, или ощущаем на лице тонкие летящие по воздуху осенние паутинки, видя, как на полотне
а на темно-зеленом бархате елей вспыхивает золото берез. Тающие в туманной дымке перелески дальнего плана словно служат задником для персонажей авансцены — сбившихся в стайку либо выстроившихся в стройный хоровод томных и тонких стволиков, только обретающих прозрачный и ажурный весенний зеленый наряд или пустившихся в плясовую досок поваленного забора; пышных кустов, осыпанных сочной листвой, или ароматных свеженаколотых дров, сложенных аккуратно в поленнице у потемневшего от времени сарая; острых оголенных стеблей бурьяна, разметавшего свои ветки-руки, словно растрепанные на ветру волосы, или клочьями торчащих из-под снежных шапок пучков пожелтевшей осенней травы.И какой же русский пейзаж без реки! Она может громоздиться вздыбленными зазубренными спинами драконов-льдин во время весеннего ледохода, спокойно и плавно нести свои воды по извилистому руслу, пениться искрами бриллиантов на каменистых порогах, рассыпая фонтан радужных прозрачных осколков, дрожать вспышками мелкой ряби или бурлить в мощном потоке яростным извержением шампанского. И всегда это - движение. Не столь бурное, как на порогах и водопадах горных речек, но спокойное и неостановимое, как русский характер. Разнообразно решает автор отражение в воде. Это опрокинутая вершинами вниз прибрежная полоса прозрачного весеннего леса, придающая воде маслянистый зеленоватый оттенок со вспышками сочных солнечных бликов и осколками небесных зеркал, или горящая красными и желтыми языками осеннего пожара вода, принявшая вспышки багряных и охристых осин, золотых березок вперемешку с благородной зеленью хвойных деревьев. Это может быть и сложносотканный жаккард гобелена, запечатлевшего стоящие грядой деревья над обрывом или окунувшуюся в воду голубую бездну с вплетенными в ее ткань облаками. Останавливает взор внимательного зрителя не только запечатленная подвижная плоть воды, но и волнующая своей недоступностью высота-глубина покрывающего земную твердь небесного купола. Он покрыт облаками, предстающими то клоками разбросанных шерстяных комков, то растрепанными перьями, то волнистыми купами смирных барашжов, пасущихся на небесной тверди. Но это могут быть и грозные сизые тучи, иссиня-черные, свинцово-тяжелые, готовые взорваться вспышками молний и обрушиться на землю тоннами воды. Они громоздятся, подобно айсбергам, тесня друг друга. и в прогалах между ними светится бездонный небесный океан.
Но воздушная стихия бывает и спокойной. И тогда в картинах
а мы видим мягкий полог из растворенной в золоте бирюзы, прозрачный занавес из тончайшей серебристо-голубой кисеи, бархатистую кулису звонкой лазури, пепельно-серый шелк, переливающийся мерцающими металлическими нитями-струнами солнечных лучей. Восхитительны закаты в полотнах Владимира Николаевича, когда багровая вечерняя заря постепенно гаснет, превращаясь над лесом в хо-юдно-зеленоватый купол. Зыбкая плоть небес, впитывая все оттенки пейзажа, словно дрожит рябью цветных валеров, вспыхивает нежным румянцем облаков, величественно возвышаясь над равнинами, лесами и реками. А порой художник так строит драматургию пейзажной композиции, что в ней собственно небу отводится лишь узкая полоска, названная очень сдержанно, но при этом в воде отражается все его великолепие — бесконечность, глубина и подвижность, синева, предстающая в богатстве оттенков, красота, сложность формы и цвета облаков.Великолепно и ночное небо на холстах художника. Словно усыпанная алмазами звезд драгоценная шелковая гардина отделяет день от ночи, темноту от света. На этой волшебной ткани сверкают гранями самоцветы созвездий, будто трепещут золотые рыбки, попавшие в ячейки сетей, сплетенных из синих перлов. Причудливо пишет
Луну на ночном небосводе. Она превращается в нежную мерцающую жемчужину, переливающуюся тончайшими оттенками. Если же художник изображает божественную ночную Селену затянутой облаками, они, освещенные лунным сиянием, кажутся перламутровыми створками ночной колыбели-раковины.Пейзажи
а воспевают красоту и в своей убедительности обращаются ко всем органам чувств человека, они будто пропитаны живыми ароматами, наполнены звуками. Зимнее умиротворенное спокойствие пахнет снегом, хрустящими сладкими сосульками, осеннее буйство красок увядающей природы — опавшей листвой, прелой травой, дождем и грибами. Летнее изобилие — цветущими лугами, скошенным сеном, ночными грозами и ягодами, весеннее пробуждение — набухшими липкими почками, молодыми побегами, свежим ветром и счастьем. И слышен хруст шагов на тропинке между сугробов, звон капели, шелест трав, шуршание дождя. Почти физически ощутим вкус талой воды, зрелой смородины, самого воздуха, впитавшего соки всех плодов земли. Эта полнота и достоверность образа, «заражающего», по выражению Л.Н. Толстого, зрителя, составляет особую черту реалистического искусства. Тот, кто смотрит на картину, буквально проживает ее вслед за автором. А тогда и возникает удивительное «узнавание незнакомого».В то же время в картинах
а часто встречаются необычные трактовки, казалось бы, привычных сюжетов, выстраивающие свои цепочки ассоциаций. Например, осень — это россыпь зеленого, желтого, красного и оранжевого бисера, или пылающие факелы кленов, или тлеющие свечи берез, или каркасы вееров обнаженных ветвей, или солнечные брызги осенней листвы на зеленом сукне хвои или белом покрывале раннего снега. Есть и особая зима в иконографии автора — это великолепные «серебряные» виды. Здесь работает на образ не только тон и не столько цвет. Эти холсты нельзя назвать гризайльными, поскольку они цветные, но главным колером, ведущим основную партию, становится серебро. Старинное, покрытое патиной — на поверхности заледеневшей воды, светлое, выбеленное — на тонких, осыпанных инеем веточках, черненое — на стволах деревьев, гравированное — в плетении древесных крон, матово-бархатистое — на небе и облаках.Необычно, метафорично порой художник воссоздает и сырость утра —клочья тумана, как стая огромных серых птиц, раскинув множество своих крыльев, взлетают над горизонтом, а не только стелятся поземкой над водой или полем.
Присутствие людей на полотнах
а минимальное, даже скорее опосредованное. Это может быть свежая тропинка на снегу, угол забора, как бы случайно «попавшего в кадр», стог сена на краю леса, выстроившиеся шеренгой потемневшие от времени старые дома дальней деревни, брошенная на заснеженной равнине телега. Человек может появиться в композиции в виде стаффажа — пастушка с козочками, мужчина с лошадью, женская фигура на крыльце, бабушка у поленницы. Для русской эстетики это очень характерно. Менталитет людей на Руси, особенно на Севере, формировался в сложном диалектичном отношении и с природой, и с человеческим миром. Первая была любима (мать-земля), но и грозна, позой жестока к людям. Без второго нельзя было выжить в суровом климате. Но, одновременно, важнейшим стремлением, высшей ценностью для русских всегда была воля и простор, в свою очередь связанный с особостью русского мира — и обжитого, освоенного трудами рук человеческих, и пустынно-просторного по сравнению с другими землями, способными прокормить и обогреть гораздо большее по плотности население.Сколь ни малолюдны были раньше, а ныне и совсем запустели северные края, особую прелесть им придают монументальные северные бревенчатые постройки. Потому значительное место в пейзажах Владимира Николаевича отведено архитектуре. Это простая лирика русской деревни — заборы, сараи, конюшни, дома, просторные и добротно поставленные на века, уже потемневшие срубы, большие хозяйские дворы, церкви. Зрителю они настолько знакомы, что уже стали узнаваемы. Зачастую по полотнам художников мы составляем представление о новых местах. И написанные мастерами вологодские, архангельские дома для людей, не бывавших на Русском Севере, — уже осязаемая реальность. Художник, чтобы не показывать разруху и бедность деревень, разор церквей, пишет их «за ширмой», как он сам говорит — не выпячивая, не педалируя разруху. Деревья на первом плане скрывают следы неблагополучия, оставленные временем, создавая ощущение гармонии.