Поэзия правды. 2011. Автор: Виктор Калашников
Дорога
Главная надежда русского человека во все времена — дорога. Проводы и встречи, дальние неведомые края, новые люди, незнакомые слова, диковинные вещи. Все это приходило с пеших, конных, колесных дорог. Конечно, бывало, что приносились и беды-невзгоды. Но северный край жил спокойней юга - сюда не доходили волны набегов степняков, не вторгались «цивилизованные» захватчики с запада. Зато столь удалены бывали ближайшие поселения, что разрезающий леса и пригорки путь всегда окрашивался романтикой, слухом, легендой, мифом. Часто дорогой служила река — летом на лодках, зимой на санях по льду. Может, потому и удалось освоить столь огромную территорию нашим предкам, создав цивилизацию не столько территориальную —пространства России все едино не охватываемы ни глазом, ни разумом, но более дорожную и речную, а еще — языковую. Не совокупность прилепленных друг к другу владений лендлордов, но прежде всего протяженность, путь, который нужно пройти, так должен быть понят образ страны-континента.
Потому так органичен в русском пейзаже образ пути-дороги. То теряющаяся в поле тропка, то раскатанная техникой колея, а то и дорога самой природной стихии — весенняя река, со стуком, звоном и шелестом уносящая к океану свой растрескавшийся зимний панцирь.
Причудливые петли русла речки Пуи стали одним из излюбленнейших мотивов
а. Их упругий изгиб сообщает столь недостающую русскому пейзажу ба-рочность. Но, как и дороги-тропинки, река никогда не становится поводом для линейной интерпретации пейзажа — Владимир Николаевич живописец по складу пластического мышления. И убегающий вдаль путь для него прежде всего становится еще одним средством раскрытия пространственной глубины, организации уходящих друг за другом планов. Это движение к глубь картинной среды дополняет поиски выразительной световоздушной перспективы, открывая возможности для бесконечной игры переменчивых нюансов цвета и тона. Но подобные поиски визуальных эффектов не становятся самодостаточными, не сводятся к «щекотанию окончаний зрительных нервов». Традиция отечественной школы непременно трактует изображение как своего рода повествование. Всегда за этим мотивом прочитывается некая сюжетная линия, зритель домысливает то, как течет жизнь человека и природы. Людские бытовые хлопоты сопрягаются с со сменой времен суток и времен года, складываясь в единое плотно ЖИЗНИ. Так же как образ жизни человека определяет его образ мысли, зрительский опыт живописца определяет его художественный диапазон. Владимир Николаевич — с юности заядлый охотник, носитель древнего истинкта добытчика. И по его собственному признанию, ни один художник, который не ходит на охоту и рыбалку, не сможет увидеть состояний природы, которые видел он сам. Из дома надо уходить затемно, чтобы расставить или проверить ловушки, доплыть на лодке до выбранного места и залечь в пределах выстрела. По дороге — а это часто несколько километров — он успевает увидеть, как постепенно рассеивается ночная мгла, как сплошной темный снег становится полосатым, покрываясь длинными тенями деревьев. Видит, как поднимается солнце, как светлеет, розовеет, зеленеет небо, как таинство сонного царства уступает позиции власти дня. Великолепнейшие виды, чудесные состояния природы, увиденные художником на охоте, по дороге к месту засады и возвращаясь обратно, вдохновляли его, подсказывали сюжеты, пластические, живописные, композиционные ходы и, конечно, удивительные колористические решения. Как утверждает сам Владимир, многие охотники писали писали прекрасные литературные произведения — Пришвин, Паустовский, Пушкин — список можно продолжить. И каждый из них, впечатленный открывающимися живыми картинами природы, стремился зафиксировать их, оставив для потомков. А лишенные первобытного азарта, разве создали бы они свои прекрасные «записки охотников»?Трофеи
Эти похождения с ружьем и удочкой — не только удовлетворение страсти стрелка и рыболова. Владимир Николаевич со смаком рассказывает, что поход за дичью — это тройное удовольствие — добыть, написать и съесть. И действительно, сколько потрясающих натюрмортов с охотничьими трофеями создал художник! Утки, глухари, вальдшнепы, зайцы, щуки — десятки увлекательных рассказов не могут воспроизвести всю опасность и романтику охоты. Может, стоит пожалеть дичь, не стрелять ни в чем не повинных куропаток и зайчиков? — спросит кто-то. Но, как писал Лев Николаевич Толстой в эпопее Война и мир, девушка закатывает глаза, увидев забиваемого теленка, но потом с удовольствием кушает его под соусом. В охотничьих картинах
а нет «кровавых сцен», птички и зайцы кажутся словно спящими, а рядом с добычей он может положить ружье или патронташ, патроны или гильзы. Парадоксальным образом происходит преображение: совершенство исполнения переводит смысл этих натюрмортов — тем более что они свободны от фламандской избыточности — из темы состязания и борьбы с природой, ее подчинения в тему восхищения ее творениями. И вот мы уже любуемся великолепным пестрым оперением широко раскинувшего крылья вальдшнепа, перламутрово-белым одеянием поджавших лапки нежных куропаток, сизым отливом изогнутой шейки селезня, мощными широкими задними лапами зайца в пушистых «штанах», переливающимися чешуей на кукане или блюде лоснящейся, скользкой на ощупь рыбы. И ведь мы видим в первую очередь, как красиво, достоверно и любовно это написано. Автор восхищается фантазией творящей природы, которая придает всей живности неповторимые краски в самых изысканных сочетаниях. И, вероятно, предугадывает аромат жареной дичи, лежащей пока перед мольбертом. Такую натуру важно писать скоро, не допуская, чтобы она испортилась, ведь в этом случае гибель птицы или животного будет напрасной — настоящий охотник, добыв зверя и птицу, никогда не допустит ее порчи. И как тут не вспомнить уместные не только к данному случаю, но и всегда актуальные слова наставника, выдающегося русского живописца Алексея Михайловича Грицая, преподавателя, руководителя мастерской, в которой учился в Суриковском институте: «Учитесь писать быстро. Жизнь коротка! Но быстро писать — не значит писать плохо». Владимир Николаевич следует обоим советам: работает быстро, много, каждый день и с полной отдачей.Даже когда совсем нет настроения писать и рисовать, он усилием золи заставляет себя взяться за дело. Если совершенно невмоготу, приступает к тяжелой физической или простой механической работе — пилит и сколачивает подрамники, натягивает холсты, готовит рамы. И пока, по его собственному выражению, он пилит брусок, его «пилит» мысль — время-то проходит, надо браться за картину. И именно так, то под впечатлением от увиденного, то принуждая себя, то боясь потерять драгоценные минуты, художник ни дня не пропускает, создавая работу за работой. И в каждом холсте он стремится к возможному совершенству, постигает натуру, а она постигает его, испытывает, справится ли на этот раз. Над охотничьими натюрмортами
действительно стремится работать максимально быстро, одновременно добиваясь предельной материальности. Невольно сравниваешь эти «трофейные» полотна с работами других художников, например, знаменитого голландца Франса Снайдерса, чьи известные многочисленные варианты картин Лавка охотника, Лавка мясника, Рыбная лавка столь документально достоверны, сколь и ужасающе натуралистичны. Пресыщенное изобилие Лавки охотника скорее наводит на мысли о жестокости стрельбы по живой мишени. Неестественные изгибы шеи, ниспадающие каскадами водопада крылья, нагромождения разнообразной дичи скорее способны ввести зрителя в грустную задумчивость, чем в состояние восторга. Не таковы полотна а. Здесь нет множественности, наводящей на мысль об излишестве: один-два добытых зайца или пара птиц. Но, при этом как восхищают нас эти великолепно написанные натюрморты! И всегда автор выбирает необычные способы подачи, неожиданные композиционные ходы. Например, прекрасно удаются мастеру сложные по живописной задаче постановки — зимние куропатки на светлой скатерти. Белое на белом и ничего бесцветного! Здесь и любование прекрасным оперением, его переливами, и красота веером раскрытого крыла. Удивительно пишет художник шерсть, что само по себе непросто. Найденная им манера и освоенные приемы не стали привычными, каждый раз он ищет новые способы передать фактуру, пушистость, шелковистость и тепло взъерошенного меха — создать подлинный портрет предмета. Например, зайцы лежат на овчинном тулупе. Их нежная атласно-лоснящаяся шубка нарочито контрастирует с тугими завитками старого, уже свалявшегося бараньего полушубка. Селезни с синими полосками на крыльях лежат рядом с синей корзинкой, тоже задача не из легких —подчеркнуть, что здесь — крашеная береста, а тут — отливающее перламутром и жиром перо. Пестрые рябчики изображены рядом с пестрым, потемневшим местами лукошком, птицы с красными надбровьями — на красной скатерти, а жемчужное брюшко лежащей на подоконнике сороки зыглядит отражением жемчужно-белого снега за окном.В этих «живописных записках» мы видим не только «бегающую и летающую» добычу, но и результат «тихой охоты» — грибы и ягоды. Тоже своего рода трофеи. Связки рябины или калины, крепкие боровички или будто скомканные сморчки, россыпи земляники или брусники написаны так сочно, вкусно, что самим совершенством исполнения интригуют, заставляют задуматься - а как это сделано? Эти дары леса могут включаться в натюрморт с дичью или быть самостоятельными объектами изображения. Мерцание бликов на тончайшей нежной кожице ягод, матовая свежесть их мякоти вызывают желание вкусить этот сладкий лесной десерт. Иногда они выглядят сочно-спелыми, мягкими, как взбитые сливки, кажется, растают во рту, а иногда — плотными, тугими, блестящими и будто стеклянными, как яркие цветные бусины, которые все мы в детстве пытались раскусить — ведь они так похожи на ягодки! Натюрморты с грибами настолько достоверны, что даже чувствуется их аромат. Грибочки лежат в корзинке, рассыпаны на столе рядом с цветами, сложены у подстреленной птицы — всегда они красивы и свежи на картинах
а. Но, по его признанию, трудно их включить в постановку. Например, сколько раз он ни хотел изобразить сыроежки, не получалось их удачно скомпоновать, а от этого зависит половина успеха. И однажды, случайно оставив их на стуле с резной спинкой, вдруг увидел — удачная композиция! Появилось созвучие причудливой формы грибов с переосмысленной в народной традиции барочным рокайлем в обыденном домашнем предмете.Композиционная выверенность в работах
а очень важна; найдены и соразмерены между собой детали, элементы, «срифмованы» или контрастно сопоставлены контуры и цветовые акценты. Но холодный, аналитичный взгляд — это слишком узко для него! Сама концепция изобразительного творчества, опирающаяся на принцип материальной достоверности, предполагает любование каждым даже второстепенным компонентом работы, будь то щербинки на сидении старого стула или крошащаяся шляпка гриба. Правда детали, и более — случайной черты, которую художнику надо воспринять и пережить как нечто значительное, исключает равнодушие.А с каким упоением
пишет свой улов! Щука и налим, насаженные на ветку или лежащие на тарелке, вспыхивают всеми чешуйками, горят из золотисто-перламутровые жабры, и написаны они так достоверно, что кажется, можно ощутить пальцами скользкую верхность их упругих тел. Хотя Владимир Николаевич пишет с натуры, подходит к ней не механистично. Например, удачный натюрморт с налимом и стерлядью у него купили, и автору захотелось повторить работу, надо тольжо найти «моделей для позирования». Одолжил у соседа рыб тех же пород, но они оказались слишком маленькими — стерлядка не больше селедки, и налим слишком молодой, даже без усов. На готовой картине они уже стали «взрослыми» — художник написал их заматеревшими, насколько это понятие применимо к рыбам: налим стал большим и усатым, а стерлядь — длинной и толстой.С присущим ему юмором, или, точнее, иронией, пародирующей сверхсерьезность философического взгляда — «все преходяще и переменчиво в этом мире!»,
может изобразить улов рядом с кастрюлей в пестрый цветочек, в которой его сварят. А то и напишет раскрытый панцирь фольги, в котором лежит запеченная и порезанная кусками ароматная тушка рыбины.Вообще, Корковым, при всей дистанцированности от излишеств и натурализма, любит пройти по грани, затронуть деликатные моменты, показав, что совершенное исполнение способно включить в сферу искусства практически любую тему. Если битая дичь остается привлекательной, сохраняя природное совершенство, присущее каждому созданию, то разделанная добыча, «рожки да ножки», если и способны вызвать эстетические переживания, то лишь ассоциируясь с букраниями-апотропеями. Эти увенчанные рогами бычьи или других животных головы и черепа с древнейших времен изображались в архитектурных орнаментах как обереги, как остатки языческих жертвоприношений, призванных умилостивить ненасытных богов. Нащупав эту тему, художник даже невинной бескровной разделке капусты придает пугающее уподобление закланию животного. По брутальности с ними могут сравниться лишь иронично называемые автором «пьяные» натюрморты — следы неустроенных мужских посиделок. В них причудливо на русский манер соединились два, даже три классических жанра, известных из Голландии: деланно небрежные «завтраки», грубоватые сценки в деревенских кабачках и вновь натюрмортные, но говорящие совсем не о привлекательности предметного мира, но о бренности и суетности бытия «ванитас». Действительно, возможности мастерской кисти по созданию некоего образа, внушающего определенное эмоциональное состояние, безграничны!
Цветы и натюрморты
Есть тонкие властительные связи
Меж контуром и запахом цветка.
Эти строки из стихотворения с примечательным названием Сонет к форме В. Брюсова приложимы, конечно, не только к натюрмортам, но и ко всему творчеству Владимира Николаевича. Действительно, визуальная достоверность не может не порождать целой цепи ассоциаций, основанных на личном опыте зрителя, начиная от мыслительных и эмоциональных («Помню, был точно такой же закат...») и кончая сугубо чувственными — тактильными, звуковыми, обонятельными. С другой стороны, последовательное проведение художником принципов натурности на деле уводит его от механистично-равнодушного натурализма, заставляя не просто видеть некий привлекательный объект и даже не созерцать, то есть воспринимать видимое во всей полноте, познавая его, но переживать в различных, порой неожиданных взаимосвязях, во множестве скрытых за внешностью смыслов.