Поэзия правды. 2011. Автор: Виктор Калашников
Значительное место в творчестве
а занимают цветы. Пожалуй, они — настоящее воплощение буйства и разнообразия жизни. Сколько оттенков, форм, ароматов! Искренняя любовь художника к этим прекрасным творениям природы отражена в его композициях с букетами. Что важно, он сам выбирает, покупает семена и луковицы, сажает цветы и ухаживает за ними — у него на глазах, напитываясь земными соками, обретая форму и цвет, прорастая и увядая, проходят они весь жизненный цикл. Конечно, не только садовые, но и полевые, луговые, лесные цветы интересны ему в равной степени. И купавки, и болотные калужницы, и лекарственные ромашки со скромными лепестками, и пышные гроздья сирени и черемухи, яркие дельфиниумы и флоксы, астры, георгины, гладиолусы, маки, лютики, фиалки, обычные сорняки (зонтики разрыв-травы, васильки), многоликие колокольчики и лилии — все воплощает его талантливая кисть. И, как говорит сам мастер, если по каким-либо причинам он пропускает время бурного цветения, то страдает от этого, с еще большим нетерпением ждет следующего лета, чтобы насладиться столь любимыми им творениями природы. И в цветочных натюрмортах, возможно, как ни в каких других произведениях, проявляется страстная душа автора, его темперамент, задор и колористическая смелость. Бесконечно богатые сочетания оттенков в бутонах и лепестках художник словно форсирует и стремится передать и без того яркие контрасты еще более звучно и сочно, «чем на самом деле», иногда пишет их эскизными красками из банки. И даже этот недорогой и не самый качественный материал играет драгоценными гранями самоцветов, давая более фактурный мазок, превращаясь то в лепесток, то в живое трепещущее выпуклое шелковистое светящееся крылышко бабочки, которое словно колышется от нашего дыхания. Бабочек часто можно увидеть в этих композициях, прописаны они с такой тонкостью, что, кажется, они сейчас взлетят. Цветочные натюрморты а — истинный гимн созидающей природе. И в этих работах в равной степени проявляются талант живописца, композитора картины, и чувство юмора, с которым составлены многие холсты. Автор то изображает фиалки на фоне гобелена с цветочным орнаментом, то располагает букет рядом с пустым подрамником, то ставит около своих же этюдов, подчеркивая судьбу этого природного растительного великолепия — стать частью рукотворного искусства. Любопытно решение букета на фоне палитры. Внизу — выдавленная желтая краска, чуть выше — она же, смешанная с красной, а там, где предположительно должна быть следующая порция из тюбика — красно-желтый венчик цветка, который сплетается с бутоном следующего стебля, потом со следующим, и так постепенно врастает в общий каскад букета, вторящий сочному многоцветию живописных материалов. А иногда сосуды с цветами словно артисты, вышедшие на поклон к публике. Вазочки, кувшинчики, горшки, банки, кружки и прочая посуда с охапками душистых соцветий выстроены в ряд и торжественно замерли на авансцене. Либо ваза с цветами располагается между шторками, точь-в-точь напоминающими драпировки театрального занавеса.Остро смотрятся дары флоры на фоне пестрой павловопосадской шали, усеянной пышными розанами. Художник не боится парадоксов (может положить букет, а вазу поставить рядом), контрастов (ярко-желтые калужницы на голубом фоне), так же, как и подобия. Он смело пишет красные бутоны у красной же стены, синюю корзинку с цветами — на синем фоне и пышную листву стеблей на подоконнике, где за стеклом зеленый сад. А нежные объемные прохладные гроздья сирени оказываются сходны с облаками, проплывающими в небе и отделенные от нас оконным переплетом. И вообще, умение соединять интерьерную постановку с пейзажем за окном помогает Владимиру Николаевичу не только «сталкивать» два мира — живой и уже отживающий в виде сорванных цветов, не просто показывать разнообразие природы, а отражать как сходство нашего вещного мира, например, подмечая подобие веток сирени и купы облаков, так и бесконечное их отличие, когда тугие сочные созвездия пионов расположены на фоне прозрачной ажурной гибкой березки во дворе.
Есть и другие оригинальные решения. Мы видим большой кувшин в глубоком удобном плетеном кресле, на спинку которого наброшена шаль, и это напоминает древнюю бабушку на склоне жизни. Разительный контраст между ассоциацией и видимостью превращает свежую охапку цветов в еще более жизнерадостный фонтан красок. А вот свежие кипы бутонов стоят на стуле с гнутой спинкой, на котором восседала на другой картине
а обнаженная. И зритель, знакомый с творчеством художника, мысленно возвращается к той модели, сравнивая ее с прекрасными цветами, а цветы — с женщиной. Талант композитора картины проявляется и в том, как поставлены предметы, как срежиссирован их спектакль на облаченной в багет картинной плоскости. Осенние астры стоят рядом с пожелтевшими ветками березы, листики которой напоминают золотые монетки. А резкий боковой свет от окна, проходя сквозь, казалось бы, буйную зелень букета, превращается в ажурную прозрачную тень, восхитительно красивую, как драгоценное кружево, и кажется, будто это тончайшая вязаная или плетенная на коклюшках салфетка разложена на столе рядом с вазой. Автор не всегда фрагментирует постановку только вазой и букетом. Он подходит к композиции шире — цветы стоят на стуле, мы видим и его ножки, и расположенный рядом стол, и то, что под ним, включая недописанный холст. А сочный солнечный взрыв одуванчиков в медном чайнике мастер может водрузить прямо на толстое березовое полено.Действительно, удачно поставленный натюрморт — половина успеха. И если букет получается слишком «правильным», чересчур идеальным, художнику приходится вмешиваться, внося некое несовершенство в абсолютно безупречный и поэтому скучноватый растительный сбор. Он надламывает стебель, выдергивает несколько пучков, нарушая симметрию, бросает опавшие лепестки на первый план, внося «художественный беспорядок», добиваясь жизненной естественности и избавляясь от идеальной гармонии, которая не сделает, как это ни парадоксально, композицию лучше. Автору равно удаются и сложные во всех смыслах работы в контражуре, при котором букет словно окутан золотой пыльцой, и с направленными активными лучами, когда туго натянутые солнечные струны звучат стройными аккордами, почувствовав нежное касание стеблей, и с мягким рассеянным светом, пронизывающим каждую прожилку, наполняя теплом и жизнью. И всегда картины насыщены сочными цветными рефлексами, а вкусно взятые тени не безлико темные, а звучные, красочные. По признанию мастера, не все цветы пишутся одинаково легко. Некоторые проще, другие сложнее. Мелкие тонколепестковые калужницы, как ни странно, не требуют постоянного творческого преодоления, тогда как крупные и, казалось бы, ясные по форме колокольчики заставляют значительно напрягаться. И, без сомнения, все виды цветов автору удается передать в разном образе. Крошечные белые лесные «звездочки» на длинных тонюсеньких стебельках — нежные и хрупкие. Еще немного, и их словно позванивающие инеем прозрачные лепестки-льдинки растают. Пышные многослойные купавки — гладкие, словно восковые, и такие глянцевые и блестящие, что, кажется, вобрали весь солнечный свет.
Не только цвет и фактура, но и форма соответствует выбранной композиции, размеру и форме букета. И зачастую пышное облако лепестков не вмещается в формат, словно стремится разбросать стебли и бутоны за пределы холста. И вообще, к цветочным композициям Владимира
а малоприменимо понятие натюрморт. Это скорее фейерверк, салют, фонтан, павлиний хвост — любое образное сравнение подходит, даже, пожалуй, оказывается недостаточно выразительным, чтобы описать качество и рисунка, и живописи, и композиции. И всегда художник выстраивает сложную ритмику мазков и форм. Владимир Николаевич говорит: «Натура — дура, а художник должен быть молодец». Даже хорошо нарисованная и написанная, но плохо поставленная композиция не будет удачной. И подготавливая новую благоухающую натуру, он создает паузы, цезуры, распределяет массы светлого и темного, яркого и умеренного, создает ритмику пятен, объемов, линий. И именно поэтому продуманная, выстроенная, многократно переделанная цветочная масса кажется такой живой, естественной, натурально-непосредственной.Интересно, как в натюрмортах начинают «играть» предметы. В их подборе нет случайности. Компонуя постановку, художник располагает белые ромашки в белом кувшине, огненно-рыжие лилии - в оранжевом, желтые купавки — на золотистом фоне. На расписной кружке, в которой стоит львиный зев, нарисованные цветы очень напоминают устроенные в ней живые. Равно уместно смотрятся охапки соцветий в ампирном вазоне и старом медном чайнике, прозрачном стаканчике и терракотовой кринке, в изящной стеклянной вазочке и поливном горшке. И, кроме того, многие постановки дополнены предметами, отражающими личную жизнь художника, — письма, книги, карандаши и тюбики с краской, собственные этюды, а то и домашний халат или шляпа.
Предметный мир в работах
а разнообразен и богат. По словам самого художника, он может годами, варьируя знакомые предметы, ставить все новые и новые натюрморты. Самовары, керосиновые лампы, вазы, корзинки и лукошки — неотъемлемая часть русского быта. Все эти вещи годами использовались людьми и хранят память их рук. И можно сказать, что некоей результирующей предметного мира художника стала картина, запечатлевшая «широким кадром» его мастерскую. Это не просто стол с необходимыми художнику предметами, это зеркало, в отражении которого мы видим состояние души Владимира Николаевича. Позолоченные осенью березовые пряди с блестящими монетками листьев перебрасываются теплыми рефлексами со старинным медным чайником, в котором они стоят, кисти в горшках рассыпаются пышным веером, а завершают образ лежащая у края формата палитра и этюды художника. Пожалуй, эта картина и есть в собственном смысле слова творческий автопортрет а, ведь именно здесь, в мастерской, в святая святых художника, в храме его души и рождаются образы, которые восхищают нас, заставляют чаще дышать, настраивают душевные струны зрителя по самому точному камертону — произведению искусства.Художник любит изображать и другие дары природы — яблоки, груши, айву, гранаты. Может показаться странным, что не все натюрморты мастера сверкают великолепием свежих фруктов и каскадами шелковистых драпировок на заднике. Он изображает и не слишком аппетитные плоды, со следами «утрат» — с мятыми бочками, пятнышками, лопнувшей кожицей, а фон бывает и темным, мрачным, густым. Эти работы напоминают иконографию Микеланджело да Караваджо своей драматической сложностью. И так же, как у великого итальянца, работы
а обретают особую притягательность своей достоверностью. Как и предшественник, наш современник использует образные возможности, даруемые резким боковым светом, рельефно лепящим форму, уводящим дальний план в таинственную тень.Караваджо обмолвился однажды: «Натюрморт требует не меньшего мастерства, чем картина, и написать один цветок ничуть не проще, чем фигуру». Хочется добавить, что фрукты и ягоды по сложности не уступают цветам. Форма, фактура, сложный узор поверхности, а сверх того — пусть подсознательно ощущаемая символика плодов земли. Древнейшие языческие представления переплелись здесь с христианскими смыслами вечной жизни и первородного греха. Матовый нарядный блеск кожуры, плоть утопленного в сладкой мякоти зерна, лишь намеком обозначенные следы тления на этих прекрасных носителях будущей жизни, драматичный контраст с темной загадкой фона — все в совокупности рождает под кистью мастера образ сложный, далекий от «декоративных украшений для столовой». Во «фруктовых» натюрмортах
а очень наглядно демонстрируется парадоксальный на первый взгляд закон реализма: чем точнее передана натура, тем дальше от банального натурализма оказывается создаваемый образ.