Суриков. К столетию со дня рождения. 1948. Автор: Н. Машковцев
Кроме сестер у художника был еще младший брат, Саша. Долгими зимними вечерами вся семья собиралась вместе. Горела одна сальная свечка. Мать работала, сестра Катя пела, а Василий Иванович играл на гитаре. Любовь к этому инструменту сопутствовала ему всю жизнь.
Старина и тогда уже влекла к себе художника. Наследием воинственных предков, оружием и старинными мундирами был полон подвал суриковского дома. Были там и книги, которые художник перечитал в юности. Еще ранее, когда он жил один у тетки Ольги Михайловны, от нее слышал рассказы о боярыне Морозовой. Сильное впечатление произвел на него роман Загоскина «Юрий Милославский», этот роман вслух читал дядя художника, Марк Васильевич. Воображение художника создавало картины наиболее поразивших его эпизодов романа. «Дядя Марк Васильевич и Иван образованные были, — вспоминал
. — Много книг выписывали. Журналы «Современник» и «Новоселье» получали. Я Мильтона «Потерянный рай» в детстве читал, Пушкина и Лермонтова. Лермонтова очень любил... Снимки ассирийских памятников у них были. Я уже тогда, в детстве, страшную их оригинальность чувствовал». Доходили до Красноярска и вести о больших художественных событиях столичной жизни. «Помню, как отец говорил: «Вот Исаакиевский собор открыли, вот картину привезли».Но с неменьшей силой запечатлевались в душе художника и картины окружающей его жизни. А жизнь с детства открывалась перед ним с самых серьезных, жестоких и даже страшных сторон. Он видел людей, которые навсегда внушили ему глубокое уважение. «Мощные люди были. Сильные духом. Размах во всем был широкий, —рассказывал
. — А нравы жестокие были. Казни и телесные наказания публично происходили. Эшафот недалеко от училища был... Вот теперь скажут: воспитание. А ведь это укрепляло. И принималось толыко то, что хорошо. Меня всегда красота в этом поражала — сила. Черный эшафот, красная рубаха — красота! И преступники так относились: сделал, значит расплачиваться надо. Смертную казнь я два раза видел. Раз трех мужиков за поджог казнили. Один высокий был, вроде Шаляпина. Другой старик. Их на телегах в белых рубахах привезли. Женщины лезут — плачут, — родственницы их. Я близко стоял. Дали залп. На рубахах красные пятна появились. Два упали. А парень стоит. Потом и он упал. А потом, вдруг, вижу, поднимается. Еще дали залп. И он опять подымается. Такой ужас, я вам скажу. Потом один офицер подошел, приставил револьвер, убил его... Жестокая жизнь в Сибири была. Совсем XVII век. Кулачные бои помню. На Енисее зимой устраивались. И мы мальчишками дрались. Уездное и духовное училище были в городе, так между ними антагонизм был постоянный. Мы всегда себе Фермопильское ущелье представляли: спартанцев и персов. Я Леонидом Спартанским всегда был».Двух товарищей Сурикова убили в драке. И глаз художника зорко и памятливо впитывал зрительные образы. «Вижу, лежит он на земле голый, красивое мускулистое у него тело было. И рана на голове. Помню, подумал тогда: вот если Дмитрия Царевича писать буду,— его так напишу. А другой у меня был товарищ Петя Чернов. Мы с ним франты были. Шелковые шаровары носили, поддевки, шапочки ямщицкие и кушаки шелковые. Оба кудрявые. Веселая жизнь была. Маскировались мы. Я тройкой правил. Колокольцы у нас еще валдайские сохранились с серебром...» Дальше Суриков рассказывает, как Петю убили, а у него самого хватило мужества пойти в морг и там с вниманием разглядывать разложившийся труп.
Все эти рассказы самого художника свидетельствуют не о пустом любопытстве, а о великой заинтересованности жизнью, о том, что он не отгораживался и не убегал даже от самых страшных ее проявлений, все время ее изучал, собирая и осмысливая факты, умел сохранить их в своей Памяти во всей силе первоначального впечатления. Лаконизм образов, острота, точность и меткость в определенных поражают в этих рассказах Сурикова. И эти же характерные качества мы находим потом в его живописи.
Так из внешней пестроты, хаотичности и грубой силы первоначальных впечатлений складывался крепкий и цельный характер художника, И в то же время в самых глубинах его существа зарождались основы и весь сокровенный смысл его искусства.
Сохранились рассказы о первоначальных работах Сурикова.
В 1866 году сестра Катя вышла замуж и поселилась с мужем в селе Тесь. Художник ездил к ним в гости и успешно там работал, написав пятнадцать картин. Он ценил эти свои произведения; когда умерла сестра, он хлопотал, чтобы их перевезли в Красноярск, опасаясь, как бы они не пропали в Тесе.
От этого раннего сибирского, доакадемического периода жизни Сурикова до нас не дошло ни одной работы, за исключением нескольких копий с гравюр с картин: «Благовещенье» Боровиковского (из книги Н. В. Кукольника «Картины русской живописи», 1846) и Неффа «Ангел с кадилом» (который был выставлен в 1855 году и с которого существует гравюра, исполненная акватинтой).
Только по его собственным воспоминания» мы знаем о его первых работах. Помимо упомянутых копий, в юности
рисовал цветы,, портреты и карикатуры на сослуживцев и однажды написал по заказу большую икону. «Приходит заказчик и говорит: «Можешь икону написать?» Приносит он большую доску разграфленную. Достали мы красок. Немного: краски четыре — красную, синюю, черную да белила. Стал я писать «Богородичные праздники». Как написал, понесли ее в церковь святить. Несут ее на руках. Она такая большая. А народ на нее крестится: ведь икона и освященная. И под икону ныряют, как под чудотворную».«А потом, когда я в Сибирь приезжал, я ведь ее видел. Брат говорит: «А ведь икона твоя все у того купца. Поедем смотреть». Оседлали коней и поехали. Посмотрел я на икону: так и горит. Краски полные, цельные: большими синими и красными пятнами. Очень хорошо». И здесь уже сказалось суриковское упоение сильным цветом. При виде шествия с иконой, его иконой, несомой народом, не шевельнулось ли в нем впервые чувство, что искусство нужно народу, что на потребу народной массы создает его художник.
Многим в Красноярске стало известно о выдающихся способностях Сурикова. Золотопромышленник П.И. Кузнецов вызвался ему помочь и отправил его со своим обозом в Петербург. Ехали на лошадях через Томск, Екатеринбург, Казань, Нижний и Москву. Повсюду останавливались подолгу, осматривали достопримечательности городов. Сурикова особенно привлекала старинная архитектура. Наконец, через два месяца, в феврале 1869 года, путешественники достигли Петербурга.
Половина 1869 года ушла на подготовку к экзаменам в Академию художеств, которые
сдавал в сентябре. Готовясь к экзаменам, он особенно много занимался рисунком с гипса под руководством художника Дьяконова, пройдя за три месяца трехгодичный курс. Досуги Суриков посвящал музыке. В сентябре следующего года он сообщает матери: «Теперь пишу картину, думаю поставить на годичную выставку у нас в Академии. Картина эта изображает Исаакиевский собор и памятник Петру Великому при лунном освещении. Она у меня выходит довольно удачно, и многие художники отзываются о ней я мою пользу».Эта первая самостоятельная картина Сурикова изображает именно тот пейзаж Петербурга, который так сильно поразил его при первом знакомстве с городом. «Я долго ходил,— вспоминал Суриков,— на Сенатскую площадь — наблюдал. Там фонари тогда рядом горели, и на лошади блики». Картина была написана в 1870 году, выставлена на Академической выставке того же года, приобретена Кузнецовым и в настоящее время находится в Красноярском музее. Суриков сделал с нее рисунок, помещенный в «Художественном автографе», который издавался «Артелью художников» под редакции Крамского.
В письме к родным (матери и брату) кратко и выразительно рассказывал Суриков и о своем пребывании в Академии, о том, чему он там научился и к чему стремился.
«Я ведь со страшной жадностью к занятиям приехал. В Академии классов не пропускал. А на улицах всегда группировку людей наблюдал. Приду домой и сейчас зарисую, как они комбинируются в натуре. Ведь этого никогда не выдумаешь. Случайность приучился ценить. Страшно я ракурсы любил. Всегда старался все дать в ракурсах. Они очень большую красоту композиции придают». И еще раз он говорил на ту же тему: «Я в Академии больше все композицией занимался. Меня там «композитором» звали. Я все естественность и красоту композиции изучал. Дома сам себе задачи задавал и разрешал. Образцов никаких не признавал — все сам». «Первая моя композиция в Академии была — как убили Дмитрия Самозванца. Но больше всего мне классические композиции дались. За «Пир Валтасара» (Государственный Русский музей, 1874), как к нему пророк Даниил приходит, я первую премию получил. Она в «Иллюстрации» воспроизведена была. Она в Академии хранится, слава богу еще не украли». Он задумывал даже написать «Клеопатру Египетскую», но, к счастью, что-то отвлекло его от этой темы.
Очевидно,
уже тогда начал чувствовать пустоту и холод академических тем, мало его заинтересовывавших и не имевших ни малейшего отношения к его внутреннему миру.За год до окончания Академии Суриков написал картину «Княжий суд». Почему художник остановился на этой теме, неизвестно, так же как неизвестно, как он над ней работал. Однако это обращение художника к национальной истории необычайно важно. Обращает на себя внимание построение композиции. Вся она строится на архитектуре, массы и плоскости которой распределяют группы людей и отдельные фигуры. Таким образом, композиция «Княжьего суда» содержит в зародыше ту композиционную идею, которая с таким совершенством развита Суриковым в «Утре стрелецкой казниУтро стрелецкой казни. 1881Холст, масло, 218 x 379Государственная Третьяковская галерея».
Но все лица и фигуры, вероятно, написаны от себя, без натуры.. Хорошо придумана фигура монаха или священника, читающего свиток, вероятно, грека, правящего должность секретаря княжьего суда. Колорит картины — теплый, чем она резко отличается от всей прочей живописи Сурикова. Картина трактована как историко-бытовая иллюстрация, почти лишенная объединяющего драматического момента и конкретного содержания. Однако вое же эта картина важна, как одна из самых ранних попыток Сурикова изобразить древнюю эпоху жизни русского народа и как одна из первых картин, посвященных быту великокняжеской Руси. Дарование
а только брезжит еще в этом произведении, и все же картина его несравненно более убедительна, чем, например, абстрактные исторические композиции Бруни.