Суриков. К столетию со дня рождения. 1948. Автор: Н. Машковцев
часто говорил, что композицию картины надо проверять по диагонали. Диагональное построение композиции в «Морозовой» выступает отчетливо, именно оно определяет направление движения и на ней расположен центр картины — Морозова. Но помимо диагонали, движение выражено еще и рядом других моментов.
Если очертить сани, дугу и все движущиеся фигуры, то получится эллипсоидная форма, границами которой снизу будут полозья саней. сверху — дуга, справа — спина Урусовой, идущей рядом с санями, слева болтающийся рукав бегущего мальчика. Компактному, собранному движению всей этой группы противопоставлена неподвижность всей остальной толпы, расступившейся перед санями. Головы людей дают впечатление колебания, зыби, но не движения. Противоположным этих двух состояний — движения и неподвижности — достигается впечатление огромной силы каждого из них.
Кинетическая и потенциальная энергия, говоря языком физики, дана в полной их полярности. Одно подчеркивает и усиливает другое. Так само построение картины вводит зрителя в ее внутреннее содержание.
В отличие от «Стрельцов», картина имеет единый композиционный центр. Это — сама Морозова. И здесь композиция «Морозовой» противоположна «Стрельцам». В «Морозовой» вовсе нет того семейного начала, которое является психологическим фоном для героических образов «Стрельцов». У персонажей «Морозовой» нет совершенно никаких родственных связей, а если и есть, то они не обнаруживаются, и поэтому ничем не ослаблены нити, тянущиеся от каждого персонажа к центру.
Боярыня Морозова обращена лицом к народу, и весь народ обращен к ней, так как в картине нет иного центра, кроме нее. Центральность ее образа составляет главнейший элемент композиции.
понимал, какой огромной силой должен обладать этот центральный образ, чтобы не только не теряться в толпе, но чтобы за собою увлечь, чтобы перестраивать души, вызывать возмущение, возбуждать любопытство, быть причиною всего происходящего.
В «Морозовой» воплощена страшная сила духовного сопротивления, веры, доходящей до исступления. Эта сила электризует толпу, ее чувствует каждый, в многоликой толпе она преломляется многоцветной радугой разнообразных переживаний.
Не удивительно поэтому, что над образом «Морозовой» Суриков работал больше всего. Как и всегда, работа шла, отправляясь от внутреннего образа, которому художник искал наибольшее соответствие в натуре. «В типе боярыни Морозовой, — говорил Суриков, — тут тетка одна моя Авдотья Васильевна, что была за дядей Степаном Федоровичем, стрельцом с черной бородой. Она к старой вере склонялась... Она мне по типу Настасью Филипповну из Достоевского напоминала. В Третьяковке этот этюд, как я ее написал. Только я на картине сперва толпу написал, а ее после. И как ни напишу ее лицо,— толпа бьет. Очень трудно было ее лицо найти. Ведь сколько времени я его искал. Все лицо мелко было. В толпе терялось. И вот приехала к нам начетчица с Урала — Анастасия Михайловна. Я с нее написал этюд в садике, в два часа. И как вставил ее в картину — она всех победила». В этом — вся сила картины и весь смысл образа — в победе человеческой одухотворенной воли, стремительной, несокрушимой, влекущей за собой. Поэтому образ Морозовой был так близок Нашим революционным деятелям как художественное воплощение огромной силы человеческого духа, своим парением зажигающего сердца других людей.
В «Морозовой» живопись Сурикова достигает своей вершины. Все в этой картине значительно, вое прочувствовано и продумано художником.
Все выражено средствами живописи — пространством, пластической формой, светом и цветом. Но эта прекрасная и богатая художественная форма, этот живой, то мерцающий, то открытый цвет существуют не сами по себе, но в них-то именно и заключена внутренняя суть картины.
Образ Морозовой является центральным не потому, что он сильнее всего окружающего по своему иссиня-черному цвету, обогащенному рефлексами, не потому, что, в композиции он занимает центральное положение. Он централен по смыслу, по своей роли, которую играет в картине. Его сила состоит в том, что он выражает великую силу убеждения, силу, сообщающую самой мысли могущественную действенность. Вот почему образ Морозовой наделен такими необычайными чертами, вот почему он представляется пламенным, зажигающим сердца, вот где источник его особенной, пронзающей красоты.
И все образы, созданные Суриковым в «Морозовой», в особенности женские, преисполнены красотой необычайной, живой, одухотворенной. На их глазах совершается событие, глубоко затрагивающее их душевную жизнь. Это событие не забудется завтра, оно оставит в их душах неизгладимый след. И красота женских лиц — это красота пробужденного чувства и сознания. Они все обращены к Морозовой, и лица их словно расцветают невиданной красотой, которая не потухает и не исчезает даже тогда, когда событие кончится и начнутся будни. Но кроме сочувствующих,
показал и несколько человек равнодушных и враждебных. Особенно остро показан характер попа, пьяницы и циника. Его ничтожество особенно убедительно в соседстве с остальными персонажами. Есть еще несколько человек, для которых следование Морозовой является занимательным уличным проишествием. Это по большей части подростки. Некоторые бегут за санями, другие стоят и скалят зубы. Их лица Суриков писал с большой любовью, так же как и лица последователей. Ничего дурного не видел он в их веселом любопытстве и равнодушии. Это — сама жизнь, сама человеческая природа, в которой сила органической жизни подавляет до времени тревоги душевных переживаний. Через несколько лет эта тема вырастет у Сурикова в самостоятельную картину.Очень интересно было бы подробно сравнить женские образы «Морозовой» с женщинами «Стрельцов».
В «Стрельцах» непосредственное переживание всецело их захватило. Слезы затопили их сознание. Лица их искажены страданием. Красота нарушена. Физически все они переживут совершившуюся катастрофу, но морально они будут уничтожены. Ни одна из них не может подняться до восторга перед подвигом, перед мужеством, перед стойкостью. Для «женского царства» в «Морозовой» день, когда Морозову везли через Москву, — незабываемый в их личной жизни, день глубокого душевного перелома, ощущения в самой себе возможности подвига, ощущения героического начала, испытав которое человек обретает настоящую меру вещей, понимание людей и событий.
Эту возможность Суриков усматривает почти в каждом русском человеке как неотъемлемое его свойство. Нужно было, как Суриков, обладать тем высочайшим чувством веры в достоинство русского человека, русского народа, чтобы увидеть это глубоко скрытое в каждом свойство.
У Репина высказаны по этому поводу замечательные мысли; правда, они сказаны по другому случаю и не имеют непосредственного отношения к Сурикову, но они словно продиктованы впечатлениями от образов Сурикова и лучше всего характеризуют одухотворяющую их силу. «В душе русского человека есть черта особого, скрытого героизма... он лежит под спудом личности, он невидим. Но — это величайшая сила жизни, она двигает горами... Она сливается всецело со своей идеей, не страшится умереть. Вот где ее величайшая сила: она не боится смерти». «Боярыня МорозоваБоярыня Морозова. 1887Холст, масло, 304 x 587,5Государственная Третьяковская галерея» идеально воплощает эту мысль Репина. И в дальнейшем развитии творчества Сурикова эта мысль о героическом подвиге русского человека, подвиге не случайном, а глубоко ему свойственном, является главным содержанием его монументальных полотен.
Этюды Сурикова, относящиеся к «Морозовой», позволяют наглядно проследить нарастание героического начала в ее облике. То же относится и ко всем другим персонажам.
всегда отправляется от натуры, но он никогда не переносит на полотно натуру в ее обыденном состоянии. Он преобразует натуру, подымает ее в общем оркестре картины.
Совершенно невозможно правильно оценить творчество Сурикова, если не рассматривать его в прямой связи с историческими условиями русской жизни его времени.
Можно себе представить, с каким чувством зрители, пришедшие на отрытие Передвижной выставки 1 марта 1881 года, когда вся столица была взбудоражена казнью Александра II, совершенной по приговору народовольцев, увидели суриковское «Утро стрелецкой казниУтро стрелецкой казни. 1881Холст, масло, 218 x 379Государственная Третьяковская галерея». Когда появилась «Боярыня МорозоваБоярыня Морозова. 1887Холст, масло, 304 x 587,5Государственная Третьяковская галерея», то критик «С.-Петербургских ведомостей» Авдеенко писал, что «Морозова» напоминает то впечатление, которое возбуждают встреченные процессии осужденных. Это же замечали и другие критики и рядовые зрители. Лучше всех об этом качестве искусства Сурикова сказал в своих воспоминаниях, как всегда, в немногих словах, а иногда и только намеком приоткрывающий читателю ту плотную завесу, которой скрыто от нас далекое прошлое. «А как он любил жизнь! — пишет Нестеров. — Ту жизнь, которая обогащала его картины. Исторические темы, им выбираемые, были часто лишь «ярлыком», «названием», так сказать, его картин, а подлинное содержание их было то, что видел, пережил, чем был поражен когда-то ум, сердце, глаз внутренний и внешний Сурикова...»
Картина Сурикова, по окончании Передвижной выставки, водворилась в Третьяковской галлерее и заняла там, соответственно своим достоинствам, центральное место.
Летом 1887 года Суриков с семьей ездил в Красноярск, где написал портрет матери, также находящийся в Третьяковской галлерее.
Седьмого августа происходило полное солнечное затмение. Художник наблюдал необычайное, пугающее освещение и успел сделать во время затмения наброски города, фантастически освещенного. Картину, потом написанную на основании этих набросков, приобрел Н.И. Пассек. В начале сентября Суриковы вернулись в Москву. Художник горел новыми замыслами, которым не скоро суждено было увидеть свет.
Слабая здоровьем жена
а слегла в феврале 1888 года и после двухмесячной тяжелой болезни 8 апреля ее не стало. Художник необычайно тяжело переживал эту первую свою личную потерю.Искусство он оставил. Друзья опасались за него. Исступленно предавался он своей скорби: «...иногда в вьюгу и мороз, в осеннем пальто бежал на Ваганьково, и там на могиле, плача горькими слезами, взывал, молил покойницу — о чем? О том: ли, что она оставила его с сиротами, о том ли, что плохо берег ее? Любя искусство больше жизни, о чем плакался, о чем скорбел тогда Василий Иванович, валяясь у могилы в снегу? — кто знал, о чем тосковала душа его?» (Нестеров).