В.В. Верещагин, как художник и проповедник мира. 1905. Автор: С. Гузиков
Ни один из художников, не только русских, но и европейских, не пользовался такой широкой и громкой популярностью, в различных слоях общества и народностей всех стран, как покойный
. Причин тому было слишком много, но, конечно, главная из них – это огромная интересность его тем, близость их к общим настроениям, острота вопроса, захватывающая каждого мыслящего человека.Надо было иметь ту редкую работоспособность, какой обладал покойный художник, тот истинно
ский неутомимый дух, чтобы весь свой век настойчиво и жадно спешить за впечатлениями бытия, бросаясь из путешествий к войнам, и от войн в путешествия, чтобы так долго и упорно трудиться для одной цели, воюя против войны и погибнуть от руки того грозного бога, на борьбу с которым он истратил столько энергии, сил и таланта.В частности, широкому ознакомлению публики с его произведениями способствовало и то, что
, не дожидаясь (как это большею частью делается), пока его пригласят принять, участие в той или иной устраиваемой выставке, сам организовывал во всех почти крупных центрах Европы самостоятельные выставки своих работ.Помимо большой коллекции картин и этюдов, находящихся в Третьяковской галерее в Москве, серии картин 12-го года в музее Александра III-го и выставленных работ на посмертной выставке в обществе поощрения художеств, есть еще целый ряд картин
, разбросанных по всему свету, и сотни тысяч их репродукций. Широко расходясь по всем городам Европы, они создали целую литературу; рядом же с такой широкой популярностью, редко выпадающей на долю даже исключительно крупного таланта, все-таки то место, которое займет и занял в истории живописи, является до некоторой степени как будто слишком скромным, значительно скромнее того, какое он смело мог бы занять среди деятельных проповедников идеи всеобщего мира и ярых противников войны. С точки зрения этого проповеднического значения главным образом и нужно рассматривать работы . Но, как художник, он не является такой крупной величиной, которую можно бы поставить во главе русской живописи, или даже какой-нибудь одной из ее школ. Он не создал около себя подражателей, как это всегда бывает вокруг крупного таланта, он не оставил после себя толпы преемников, продолжающих популяризовать, повторять и разрабатывать его приемы, – как это принято говорить, «он не создал школы», не вдохновил своими произведениями нового поколения художников. Было что-то в его картинах, что не покоряло, не притягивало, не озаряло и не трогало молодых сил. Не останавливаясь пока на расследовании этого «что-то», относящегося исключительно к вопросам чистого искусства, и спокойно всматриваясь в эту яркую сильную натуру, в его плодотворную деятельную жизнь, мы невольно любуемся как произведениями его, поражающими своею продуктивностью, так же и в высшей степени красивой смелой личностью этого необыкновенно даровитого человека.Даже в сжатой истории его жизни перед нами рисуется человек, вечно кипящий духовным огнем, ненасытная натура, никогда не останавливающаяся на одном месте, никогда не удовлетворявшаяся тем, что уже сделано, вечно и жадно стремящаяся куда-то вперед. Родившись в 1842 году, Избиение женихов ПенелопыИзбиение женихов Пенелопы возвратившимся Улиссом. 1861—1862Бумага, сепия, перо, карандаш, 53 x 114Государственный Русский музей», бросает Академию и отправляется за границу, в Париж, где работает под руководством известного французского художника Жерома и других. В 1867 году мы видим его уже в Туркестане при генерал-губернаторе Кауфмане, где под Самаркандом он получает георгиевский крест. В 1877 году он присутствует на Дунае, состоит при Скобелеве и Гурко, получает рану на миноносце лейтенанта Скрыдлова, затем участвует под Плевной, и во время кавалерийского набега на Адрианополь исполняет должность начальника штаба. Изъездив всю Европу, Индию, Палестину, Сирию, побывав на Филиппинах во время американо-испанской войны, он, незадолго до кончины, исколесил всю Японию, продолжая в то же время беспрестанно работать, писать картины, выставляя их то у нас, то за границей. В 1874 году за выставленные в Петербурге картины Академия художеств присуждает ему звание профессора, от которого он отказывается, и почти на склоне своей жизни, при первом раздавшемся грохоте орудий на Дальнем Востоке, 62-летний старик мчится туда с пылом 20-летнего юноши. Проникнутый горячим протестом против войны, посвятивши всю жизнь на борьбу с ней, он в то же время не мог утерпеть, чтобы при первой искре вспыхнувшей войны не отправиться туда, чтобы потом еще с большей яркостью показать ее отрицательные стороны. Невольно думается, что будь этот живой, энергичный, подвижной человек не художником, а, например, каким-либо выборным общественным деятелем, организатором социального строя, или вожаком партии, создателем новых политических движений, – он на Западе, а в нынешнее время и у нас, еще больше развернулся бы, еще шире и ярче проявил бы себя, чем в глубокой и захватывающей, но в известных отношениях ограниченной сфере деятельности, какой является искусство живописи. Его крупная натура как будто с трудом укладывалась в рамках живописи, ему трудно было сдерживаться и не переступать, может быть невольно, ту грань благородных лиши, которыми типична живопись, как искусство, и вне которых начинается уже та или иная общественная пропаганда публицистического характера.
в 1853 году поступил в морской кадетский корпус. Кончивши там курс и прослужив во флоте всего один месяц, он выходит в отставку и поступает в Академию художеств, получает там малую медаль за эскиз «Убежденному реалисту в искусстве, ему приходилось иногда вдаваться в крайности натурализма, жертвовать чисто художественными ценностями в своих работах во имя определенной тенденции, на ее алтарь приносить художественную сторону произведения. Художник жил, как будто боясь все время, что неуловимо мягкие художественные формы затемнят пред толпой ясность замысла, что идея будет не так скоро и легко понята, уяснена и вообразима. И вот не останавливаясь ни перед какими художественными ущербами в своих картинах, он резко, иногда до грубости, подчеркивал кричащим реализмом господствующую мысль, сплошь и рядом переходящую в наглядную и даже немаскирующуюся подчас тенденциозность. Желание, во что бы то ни стало, воздействовать на публику, как можно сильней, доводило его до таких, далеко стоящих от высших задач искусства, приемов, как, например, решение устроить в Берлине выставку своих картин эпохи русско-турецкой войны с оркестром музыки, который он поместил позади картин и который тихо разыгрывал похоронный марш. Среди картин этой выставки находилась и известная картина «Апофеоз войныАпофеоз войны. 1871Холст, масло, 127 x 197Государственная Третьяковская галерея» (пирамида из человеческих черепов) и «Панихида по усопшимПобежденные. Панихида. 1878—1879Холст, масло, 179,7 x 300,4Государственная Третьяковская галерея» (на поле, усеянном обнаженными трупами, священник с дымящейся кадильницей служит последнюю панихиду). Разумеется, это производило на публику удручающее впечатление, и этим достигались главные цели его работ.
Все направлялось в картинах
к одному: к гипнозу толпы, к тому, чтобы внедрить в зрителя одну только идею, зажечь в его душе негодующее чувство протеста, воспламенить ненавистью против зла, вопросы же чисто художественной техники и достоинств ее отошли на второй план. Публицист победил. Художник замер и стушевался. Торжество идейности над художественными достоинствами в картинах и сохранило его имя в памяти человечества, – без этого он должен был затеряться в толпе второстепенных художников. Главным образом, заслуга его в том, что он первый дерзкой рукой сдернул поэтическую пелену, туманом которой были окутаны отвратительные язвы войны; он первый заставил убедиться в призрачности ее героического ореола.Война воспевалась прежде поэтами и художниками, как нечто невероятно красивое, как величавая поэма человеческой силы и бесстрашья: победоносно развевающиеся пестрые знамена, вдохновенно героические лица воинов, скачущих на резвых красивых конях, скомпонованных художником в живописные группы. Такие изображения совершенно закрывали от нашего внимания действительность, затемняли нашу память, заставляли забывать, что за всем этим кроется зверство, что за красивыми драпировками царит и неистовствует гнусная смерть, раздаются раздирающие душу стоны, льется рекой горячая кровь, искалечиваются живые существа, безропотно умирают ни в чем неповинные цветущие молодые жизни, точатся слезы... Глубокой иронией звучат картины Пусть войдутУ крепостной стены. "Пусть войдут". 1871Холст, масло, 95 x 160,5Государственный Русский музей», «До атакиПеред атакой. Под Плевной. 1881Холст, масло, 179 x 401Государственная Третьяковская галерея», «После атакиПосле атаки. Перевязочный пункт под Плевной. 1881Холст, масло, 183 x 402Государственная Третьяковская галерея», «Ворвались», и из туркестанской, напр., «ТрофеиПредставляют трофеи. 1872Холст, масло, 240,8 x 171,5Государственная Третьяковская галерея», и много других.
а на эти темы. «Неприятель не показывается. Боевых стычек нет, на Шипке все спокойно», гласит реляция с театра войны, и спокойно замерзают десятки тысяч людей в снежных сугробах на Балканах. Вон вдали, на заднем плане картины, перед фронтом построившихся рядами войск мчится с обнаженной головой белый генерал; тысячи шапок взлетают на воздух, и раздается торжествующей крик: «ура»! А на переднем плане картины навалена груда закоченевших, в безобразных позах, трупов, торчащих из-под снега и являющихся резким контрастом первой половине картины. Таковы же и другие картины а из русско-турецкой войны, из которых выделяются: «