Василий Григорьевич Перов. 1985. Автор: В.А. Леняшин
По отношению к Салону 1863 года, где были экспонированы (за исключением Э. Мейссонье, которого
внимательно изучал на постоянной выставке при Лувре) почти все парижские знаменитости — Ж. Фландрен и П. Пюви де Шаванн, А. Кабанель и П. Бодри, В. Бугро и Ш. Шаплен, Ж'. Лефевр и Л. Жером, а также многие представители других европейских школ (Л. Кнаус, А. Калам и другие), — и где на этот раз, по выражению одного из обозревателей, в тематике картин доминировал «жанр Венеры» («Венера царит в Салоне 1863 года»), а в жанровом отношении преобладал пейзаж, — по отношению к этому салону важно и то, что мог увидеть, и его конкретные оценки. Трудно представить, что он не посетил «Салон отверженных», бывший главным сенсационным событием художественной жизни сезона. Кроме того, «официальный» и «неофициальный» Салоны экспонировались под одной крышей Дворца промышленности. И не обратить внимание на поток посетителей, устремляющихся в этот скандальный отсек — а «с первого же дня открытия [он] привлек огромное количество публики; по воскресеньям рекордное число посетителей доходило до трех-четырех тысяч», — для молодых, любознательных художников было просто невозможно.Именно 1863 год предоставлял максимальные возможности для знакомства и с официальным салонным искусством, в том числе с популярными жанристами Л. Кнаусом, Адольфом Леле и Арман Леле, И. Израэльсом, Ж. Бретоном и другими, и с картинами Ф. Милле (его «Пастух», «Крестьянин», «Чесальщица шерсти» экспонировались в основном разделе выставки), и с творчеством бунтаря Г. Курбе (кстати, одна его работа — «Охота на лисицу» — также была помещена в этом разделе), и с пейзажем барбизонцев, в частности, К. Коро, Т. Руссо, Ф. Добиньи, и с картинами живописцев поколения «отверженных» — Э. Мане, Дж.-М. Уистлера, А. Фантена-Латура, К. Писсарро и даже П. Сезанна.
Другое дело, что «выборочное зрение», своеобразный инстинкт самосохранения, свойственный любому серьезному художнику, отталкивали одни, для перспективы развития европейского искусства очень принципиальные вещи, и притягивали то, что в этот момент было ему близким, отвечало собственным поискам — ив более широком художественном плане, и в сюжетно-тематическом, и в узкопрофессиональном, техническом. Последнее привлекает внимание Перова к Мейссонье с его изящной фактурой, отточенностью — без сухости — деталей, умением при тщательной деталировке сохранить ощущение целого, достигаемого тонкостью валеров — цветотональных отношений. «Хочу [• • •] писать на доске, изучая Мейссонье, не знаю, как пойдет», — сообщает он сразу по приезде в Париж; его же выделяет в Салоне 1864 года . Но, конечно, на основании того, что лишь это конкретное имя упоминается в парижских письмах, ни в коей мере нельзя делать вывод, что он «проглядел» все остальное и что, к примеру, «Перову было бесконечно далеко до идейного уровня будущего «беспартийного коммунара» Курбе». И если поначалу, только приехав в Париж, он замечает по поводу выставки — «много картин, но мало хорошего, кроме двух или трех вещей и то незнаменитых», то постепенно спектр положительного восприятия расширяется, и в мае следующего года сообщает: «Посещаю открывшуюся выставку (Салон 1864 года. — В. Л.), где находится много прекрасных произведений, преимущественно из французской школы». Особую ценность представляет свидетельство Л. Каменева, подтверждающее увлеченность Перова барбизонцами. В письме И. Шишкину он с упреком говорит о Перове (и Якоби. — В. Л.): >«У них в глазах, кажется, французская болезнь засела. Уверяют, что они только и видят пейзаж у Коро, Добиньи [• • •] и прочее».
Понимая, что Академия ждет от него реальных результатов,
через несколько месяцев сообщает в Петербург о разработке нескольких композиций. Париж увлекает, захлестывает его — «сцены на каждом шагу и занимательные по разнообразию; я несколько сделал эскизов, но на котором остановлюсь — не знаю»; «сделал несколько эскизов из здешних народных сцен; [• • •] начал картон для картины («Продавец песен»)», — эту картину поначалу он и считает для себя основной, на ее исполнение, по его расчетам, должно уйти «около году». И сталкивается с неожиданной для него «невозможностью» написать картину [• • •], не зная ни народа, ни его образа жизни, ни характера, не зная типов народных, что составляет основу жанра». Он добросовестно пытается восполнить недостаток знаний, употребив несколько месяцев «на посещение гуляний, балов, рынков, площадей с даровыми спектаклями, где постоянно большие толпы зевак и загородные ярмарки». В результате! появляется замысел, который он выделяет как главный и очень сложный — «Праздник в окрестностях Парижа».Но его постигает полная неудача. Именно здесь он остается иностранцем,! фиксирующим «забавные сценки», разнообразный типаж чужой страны. Его, только что в «Сельском крестном ходе» и «Чаепитии» продемонстрировавшего смелость и нестандартность композиционного мышления, этот репортерский, «панорамный» подход отбрасывает резко назад (можно сказать, к выполненному еще в пятидесятые годы шмельковскому рисунку «Толкучий рынок»). В парижских эскизах
— прежде всего рассказчик. Он наблюдателен и остроумен, но его!восприятие мозаично, жизнь представляется цепочкой происшествий, грустных и забавных, трогательных и веселых. То, что на родине давалось «само собой» — естественность изображаемого, несмотря на все старания, не достигается, оборачивается явным «преодолением трудностей», демонстрацией знания: так одеваются, так развлекаются, так бродяжничают; неожиданно много начинает брать на себя антураж: подробности устройства балагана, цирка, карусели, аттракционов. Помимо обычных трудностей преодоления нового материала, сказалось то, что
явно избрал не свойственную себе тональность: художник скорби, он не был создан для воспевания радостей жизни (лишь в поздних произведениях и в очень своеобразной форме проявятся у него нотки «отрадного»). И поэтому даже наиболее законченная картина — «Продавец песенников» (1863 — 1864), в первой идее которой вырисовывалась тема драмы слепого артиста (для этого образа был написан тонкий этюд «Слепой музыкант», напоминающий о романтической литературной традиции наделять даром прозрения «отверженных», «слепых» и «безумных» артистов), также не состоялась, осталась «европеизированной» параллелью написанному десятилетием раньше А. Чернышевым «Шарманщику».