Василий Григорьевич Перов. 1985. Автор: В.А. Леняшин
В шестидесятые годы только с Ге сопоставим
по обостренному чувству завершенности холста, высокому пониманию мастерства. Проблема мастерства была важнейшей для новой русской живописи. Стасовское «развенчание» Брюллова драматически воспринималось многими художниками, так же как писаревские попытки снизить значение Пушкина — поэтами. Молодые люди, приезжавшие учиться в Академию, мечтали о большом искусстве, и некоторые слабо написанные картины шестидесятников, трогая их в человеческом плане, не отвечали высоким представлениям о творчестве. Появилась опасность сужения эстетической нормы. И чрезвычайно важен был опыт Ге, проверявшего этику эстетикой, идеалами, воспринятыми от старых мастеров. Перовский путь был иным. Его эстетика извлекалась из этики, из социального анализа действительности, из необходимости найти совершенные пластические формы для нового содержания. Этот путь оказался основным для русской живописи. Но само единство этики и эстетики было и для Перова, и для Ге обязательным законом. Их борьба за это единство носила принципиальный мировоззренческий смысл. Близки они и в глубоко нравственном характере творчества. Это были художники идеи, отрицавшие индивидуализм, видевшие в живописи способ воспитания общества. В этой идейной близости их нередко и воспринимали. Так, резко отрицательно отнесясь к картине Ге «Тайная вечеря» (1863), в которой все «грязно до безобразия», один из современников писал: «Словом, это тот же с попами на пасху». Работы эти увидены враждебным, но проницательным взглядом, верно уловившим их духовное родство. И сегодня считать, что «Тайная вечеря» и другие работы Ге инородны в художественных исканиях того времени, — значит возвращаться к давно преодоленным схемам и концепциям, сталкивать единомышленников, какими были Перов, Ге и другие замечательные мастера, умевшие подняться над своими индивидуальными вкусами, объединиться в служении общему делу. Плечом к плечу работают В. и Н. Ге, и А. Саврасов, В. Шварц и Ф. Васильев; а в девяностые годы, когда творчество Ге будет враждебно воприниматься художниками, казалось бы, гораздо более близкими ему и по образованию, и по традициям, ему протянет руку Ярошенко, исповедовавший совершенно другие, «перовские» пластические принципы, но также бывший человеком идеи. В этом единстве их ощутил П. Третьяков: работы Ярошенко и Ге висели на одной стене и не противоречили друг другу. Такому широкому взгляду на искусство надо учиться и сейчас, поднимаясь над амбициями, уколами самолюбия, не сталкиваясь по пустякам, но не поступаясь главными эстетическими принципами. А для судеб реализма чрезвычайно важно, что он начинался картинами и Перова, и Ге, что на рубеже шестидесятых и семидесятых годов они вместе с Крамским становятся у руля Товарищества и определяют его идейный и творческий облик, что они высоко ценили и поддерживали друг друга, что почти одновременно появятся перовский портрет Достоевского (1872) и «Петр I допрашивает царевича Алексея Петровича в Петергофе» Ге (1871). В этих совпадениях и параллелях очерчивается размах русской живописи, которая, преодолевая соблазны узкой социологичности и эстетизма, обретала черты развитой художественной системы.«При беспристрастном взгляде на искусство Перова, — писал
, — можно видеть и у него большую пластическую мощь. Вспомните его городового, сидящего перед трупом утопленницы, — сильно и не без поэзии». Речь идет о картине «Утопленница» (1867). Эскиз к ней и окончательный вариант дают возможность проследить сложный путь, проделанный художником, постепенно отказавшимся от абстрактно вневременной трактовки темы, от случайных подробностей и сохранившим в образе женщины и города те самые моменты «поэзии» и «пластической мощи», которые отметил Репин. Картина эта заставляет вновь обратить внимание на связь слова и изображения, литературы и живописи, связь, существование которой лишний раз подтвердил, оставив после себя прекрасный литературный памятник — «Рассказы художника». Уже упоминавшийся рассказ «На натуре. Фанни под № 30», написанный спустя несколько лет после картины, дает возможность не только получить представление о глубоком, идущем из юности, жизненном впечатлении, ставшем спустя много лет толчком к ее созданию, не только оценить литературный талант художника, но и проникнуть в его эстетические взгляды. Уличная женщина Фанни прерывает сеанс, когда узнает, что позирует для образа богоматери. Нельзя зло выдавать за добро, плохое за хорошее, предел преображения положен не нами.Рассказ этот может обогатить наше восприятие картины «Утопленница», так же как ассоциации с образом города в «Преступлении и наказании» Достоевского. Но никогда картины Перова не становились литературными новеллами, переведенными на язык изобразительного искусства. Скажем, та же «Утопленница» была
навеяна «Песней о рубашке» Томаса Гуда. Перевод этого стихотворения преследовался цензурой и даже «был запрещен к публикации со следующей мотивировкой: «В этом стихотворении преподается ядовитый укор богатым за безучастное отношение к беднякам». Стихотворение вдохновило не только Перова, но и Мусоргского на создание фортепьянной пьесы «Швея». Вот только один пример широких творческих взаимоотношений между представителями различных видов искусства, взаимоотношений, прекрасно ощущавшихся В. Стасовым (написавшим статью «Перов и Мусоргский») и не имеющих ничего общего с нередко предпринимавшимися современными попытками противопоставлять живопись и литературу, причем занижая первую так, что Суриков оказывается не только неравноценен, но даже несопоставим с Достоевским, Репин с Толстым,
с Гоголем, Серов и Левитан с Чеховым. Сопоставимы великие представители всех «подразделений» культуры — Делакруа и Гюго, Толстой и Мусоргский, и Некрасов. Во все времена литература обладает уникальными возможностями в освещении и интерпретации проблем, волнующих человека. Но отсюда совсем не следует, что в XIX веке «живопись поспешала за литературой». Она «поспешала» за жизнью, отражаемой и в литературе, сохраняя пластическую свободу в отличие от многих направлений начала XX века, буквально задушенных в литературных объятиях символистской, акмеистской, футуристической поэзии.Отношения Перова с ведущими писателями времени были равноправными. Наиболее глубокая общность, принципиальная для судеб отечественной культуры, существует между ним и Некрасовым. Стало хрестоматийным сопоставление «Проводов покойника» с соответствующими страницами поэмы «Мороз, Красный нос». Но это, пожалуй, и все, что сделано для выявления связи художника и поэта. Роднит же их многое, начиная от самых общих посылок, основ поэзии и живописи, любящей и ненавидящей, обличающей и сострадающей, до скорбно-лирической интонации и особенностей художественного языка. Судя по ранним (да и поздним) произведениям, Перову была доступна и большая декоративность цветовых решений, и большая живописная мягкость, чем в «Сельском крестном ходе»; «Проводах покойника», «Тройке». Но здесь, в своих наиболее программных картинах, он как будто сознательно противопоставляет аскетический цвет, почти монохромную гамму цветовой нарядности художников предшествующей эпохи, так же как Некрасов своими «неэффектными» поэтическими приемами, введением прозаизмов, просторечия обновлял романтическую поэзию. Картина «Тройка» сразу вызывает в памяти «Плач детей» Некрасова и самой темой, и ее трактовкой. Экспрессивная, даже чуть надрывная, горячечная интонация перовской картины характерна и для Некрасова: «Бесполезно плакать и молиться, Колесо не слышит, не щадит: Хоть умри — проклятое вертится, Хоть умри — гудит-гудит-гудит!». «Спящие дети» у Перова и у Некрасова: «Если бы нас теперь пустили в поле, Мы в траву попадали бы — спать»; сон как единственно возможные минуты отдыха, свободы. И множество других совпадений. «Крестьянское» сравнение у Некрасова: «Слеза за слезой упадает На быстрые руки твои. Так колос беззвучно роняет Созревшие зерна свои . . .». А вот
описывает одного из героев своего рассказа: «Вместо плаща на нем красовался широкий с заплатами крестьянский кафтан цвета ржаного хлеба». Близко их отношение к природе: «Нет безобразья в природе!», «Спасибо, сторона родная, за твой врачующий простор!» — такое понимание природы, и сочувствующей человеческому страданию, и несущей надежду на избавление, мы встречаем у Перова буквально во всех его картинах — от «Сельского крестного хода» до «Последнего кабака у заставы». И главное, их сближает отношение к задачам искусства. «Поэтом можешь ты не быть, Но гражданином быть обязан», — писал Некрасов, оставаясь великим поэтом. также принципиально ставит этическое, социальное, гражданственное выше эстетического, оставаясь великим художником. Оба они «народные заступники», люди, для которых интересы народа являются движущей силой всех художественных концепций.