Воспоминания Ю.Ю. Савицкого о С.Ю. Жуковском. 1973. Автор: Савицкий Юлий Юлъевич
Савицкий Юлий Юлъевич (1904-1979) — Участник гражданской войны. Архитектор. Профессор Московского архитектурного института. Крупнейший ученый в области современной архитектуры. Его книга «Архитектура капиталистических стран» (М., 1973) является учебным пособием для студентов специальности «архитектура» высших учебных заведений. Был женат на сестре жены С. Ю. Жуковского Т. В. Киселевой. Воспоминания рассказывают о времени проживания С.Ю. Жуковского в Москве с 1921 по 1923 год.
«Со Станиславом Юлиановичем Жуковским я познакомился осенью 1921 года и с этого времени очень часто у него бывал, вплоть до отъезда его в Польшу в 1923 году.
Жуковский жил тогда на Гоголевском бульваре (дом №25) в большой квартире, когда-то занимаемой им целиком, но постепенно уплотненной.
В двадцатые годы сам Станислав Юлианович занимал вместе со своей женой Софией Павловной — художницей, ранее учившейся у него в частной школе (ее девичья фамилия — Кваснецкая), — две комнаты. Одна из них выполняла универсальные функции — спальни, кабинета, мастерской. Эта огромная комната была очень красиво обставлена ампирной мебелью красного дерева, контрастировавшей с глубоким синим тоном стен. Вторая комната была столовой. В центре ее стоял большой овальный стол, покрытый лиловой скатертью, расшитой знаменитой портнихой-художницей Н.П. Ламановой. Вокруг этого стола по вечерам собирались домочадцы и гости, беседуя за чаепитием. Столовая была также обставлена мебелью того же стиля. На ее темно-синих стенах висели картины наиболее любимых художников Жуковского. Обе комнаты окнами выходили на Гоголевский бульвар, тогда еще совсем не шумный.
Кроме самого художника и его жены в квартире Жуковского жили брат и сестра жены (Сергей Павлович Кваснецкий и Татьяна Васильевна Киселева), а также теща Галина Евменьевна Кваснецкая. В бывшем кабинете Жуковского поселился художник М.М. Северов — товарищ Жуковского по Училищу живописи, ваяния и зодчества.
Жуковский производил впечатление сильного и уверенного в себе человека. Небольшого роста, но очень плотный и крепкий. Большой, хорошо вылепленный лоб, крепкий рот и подбородок, очень блестящие темные глаза. Говорил он немного, держался сдержанно, но за этой сдержанностью чувствовался сильный и горячий темперамент. Когда волновался — бледнел. Так, например, когда он видел красивую картину, которая ему нравилась, восхищение ею выражалось не столько в словах, сколько в бледности, которая явственно проступала на его довольно смуглом лице.
Жуковский был страстным охотником. Увлечение охотой у него было связано с любовью к природе. «Только охотники по-настоящему чувствуют природу», — говорил он часто. Ходил он и на медведя. Своим охотничьим трофеем — огромной медвежьей шкурой — гордился он, пожалуй, больше, чем самыми лучшими своими картинами.
Мне приходилось несколько раз совершать в обществе Жуковского и его семьи большие прогулки под Москвой и под Завидовом, где он жил летом в деревне. На прогулках сказывалась выносливость Жуковского и его охотничья тренировка. Он ходил без устали и удивлялся, когда кто-нибудь жаловался на усталость. На природе был молчалив, все время внимательно всматриваясь и, как мне казалось, даже вслушиваясь во все то, что проходило перед его глазами.
Тяга к природе особенно сильно овладевала Жуковским ранней весной. В это время он делался нервным, беспокойным и в разговоре вое время возвращался к теме о том, как хорошо сейчас в лесу и как плохо в городе. «Ну Стась заболел, надо уезжать в деревню!» — говорила тогда, смеясь, его жена и начинала готовиться к отъезду.
Жуковский очень любил Калининскую область, бывшую Тверскую губернию. Очень многие его картины были написаны в окрестностях озера Удомли, близ Вышнего Волочка, где жил и его близкий друг — В. К. Бялыницкий-Бируля.
Как художник Жуковский больше всего любил весну и осень. Он говорил: «Конечно, я пишу во все времена года, но меньше всего люблю лето. Самое интенсивное наслаждение природой для меня кончается в мае». С мая по сентябрь природа меньше вдохновляла Жуковского, но он писал ее не переставая, в силу непреодолимой жажды творчества. Писал он почти всегда с натуры, очень редко пользовался для картины этюдами. Ночные пейзажи он писал при свете фонаря, который держал ему кто-либо из близких. Так, в частности, была написана им, по его собственному рассказу, одна из его лучших картин — «Лунная ночь», находящаяся в Третьяковской галерее. Писал он быстро. На картину, даже довольно больших размеров, у него уходило 5-6 сеансов. Картины его имели большой успех. Часто требовались повторения. Во время его работы над повторением одной картины (вечерний весенний пейзаж с лошадкой, Поящей у усадебного дома) мне довелось присутствовать. Картина и новый подрамник стояли рядом в глубине комнаты. Жуковский долго и внимательно на расстоянии 4-5 метров (что тогда меня очень удивило) вглядывался в картину и затем, подойдя к холсту, быстро и энергично писал. Затем опять отходил далеко от картины -очевидно, сравнивая написанный кусок с оригиналом. Это вглядывание занимало у него чуть ли не половину времени. Повторение не было точной копией. Мне показалось, что новая картина лучше и выразительнее оригинала. Повторение картины было для него, очевидно, творческим процессом, а не просто копированием уже сделанного. Никогда Жуковский не пользовался подготовкой вчерне повторения картины каким-либо помощником. Повторение с начала и до конца писалось им самим с полным творческим напряжением.
На этюдах я видел Жуковского лишь издали, так как он не очень любил, чтобы кто-нибудь стоял в это время рядом.
И на натуре Жуковский отходил от полотна на несколько шагов, но делал это не так часто, как в мастерской, работая над повторением картины. Чувствовалось по темпу его работы, что он очень дорожит временем, боясь того, что изменится освещение.
Количество этюдов, накопившееся у него, было огромным. Мне раз довелось помогать разбирать большой сундук, буквально набитый этюдами разных размеров. Некоторые из них он смотрел с интересом, иногда с удовольствием. Многие этюды ему не нравились, он слегка морщился, закусывая губу, и откладывал их в сторону, предназначая к уничтожению. Однако очень часто, уступая просьбам, эти отброшенные этюды он дарил приятелям и знакомым.
Помимо масла Жуковский работал иногда и акварелью, используя ее довольно своеобразно. Наряду с обычной для акварели жидкой пропиской, при которой сквозь слой краски просвечивает бумага, он в тех местах пейзажа, которые ему хотелось написать плотным мазком, клал акварель прямо из тюбиков, не разводя ее водой.
«Иногда так надоедает блеск масла ...» — говорил он неоднократно.
Работал Жуковский и в смешанной технике, сочетая пастель с темперой. Иногда подмалевок к масляной живописи на картоне делался им акварелью.
У Жуковского было много альбомов довольно большого размера с рисунками карандашом. Рисунки эти имели характер беглых зарисовок пейзажных мотивов, групп зелени и отдельных деревьев. У меня сохранился сделанный Жуковским портрет его жены С.П. Кваснецкой в профиль, тщательно, но вместе с тем свободно выполненный растушевкой. По этому портрету можно судить о том, какую серьезную академическую школу рисунка получил Жуковский в Училище живописи, ваяния и зодчества.
Жуковский очень высоко ценил русскую живопись. В Третьяковскую галерею ходил буквально каждое воскресенье. Я как-то по наивности спросил у него: «Неужели вам, Станислав Юлианович, не надоело так часто ходить в Третьяковку?» — «Нет. Никогда не надоест, — ответил он сердито, блеснув глазами. — Каждый раз я нахожу там для себя все новое и новое». Из русских художников Жуковский больше всего любил Левитана. «Вы ведь ученик Левитана?» — спросил у него однажды кто-то из гостей. «Формально я никогда не был его учеником. Я никогда не занимался у него в классе. Но я очень многое понял и многому научился, всегда с огромным интересом изучая его картины. Только в этом смысле меня можно считать учеником Левитана», — ответил очень серьезно Жуковский.
С большим пиететом относился он к Репину.
Очень чтил Жуковский и Саврасова. Помню, кто-то из художников принес показать небольшую саврасовскую картину, изображавшую закат в поле. Жуковский прямо впился в нее. «Ах, как это верно! Трудно даже сказать, как это верно! Только человек, живущий природой, мог так написать», — говорил он, побледнев от скрытого волнения. Любил он и живопись своих современников и друзей — Виноградова, Бялыницкого, Туржанского, В.Н. Мешкова, Петровичева, Аладжалова. Любимым портретистом его был Малютин.
Несколько раз в моем присутствии поднимался разговор о французской живописи. Позиция Жуковского всегда оставалась неизменной. «Моне, Сезанн и другие — прекрасные и очень искренние художники. Но я не выношу, когда пишут русскую природу, подгоняя ее под полотна Сезанна. Когда я вижу такие произведения, я делаюсь буквально больным ...» — говорил он с глубоким внутренним волнением.
Жуковский был человеком немногословным, казался замкнутым, особенно в присутствии малознакомых ему людей. А посетителей у него было много. Очень многих привлекала его популярность как художника. Приходили к нему то с желанием приобрести картину, то просто познакомиться со знаменитостью.
Немалую прелесть квартире Жуковского придавали его жена — удивительно приветливая и красивая Софья Павловна Кваснецкая — и ее сводная сестра, милая и хорошенькая девушка Таня Киселева (для меня лично она была самым главным магнитом). С малознакомыми гостями Жуковский чувствовал себя как-то неуютно и с видимым трудом поддерживал беседу. Совсем другим, оживленным и приветливым, бывал он среди близких ему людей. Особенно Станислав Юлианович любил искрящегося беззаботным весельем, неистощимого в шутках и розыгрышах С.П. Кваснецкого, крупного провинциального актера, проводившего на Гоголевском бульваре свободное между сезонами время. Жуковский очень любил чтение вслух, особенно рассказов Чехова, которые прекрасно читал большой друг всей семьи — актер А.А. Дмитриев. Любимым чеховским рассказом был «Хамелеон», которого Станислав Юлианович буквально знал наизусть. Среди художников наиболее близким Жуковскому другом был М.X. Аладжалов, милый и мягкий человек; очень часто бывал С.А.Виноградов — всегда чрезвычайно элегантный, с аккуратно подстриженной бородкой и очень светскими манерами. Дружил Жуковский и с В.Н. Мешковым — мощным стариком, производившим какое-то эпическое впечатление своей окладистой бородой, крупными чертами лица, могучими руками и простой, прямой, бесхитростной речью. Из московских художников частыми гостями Жуковского были также П.И. Петровичев и М.Н. Яковлев.
Из петроградцев Жуковский был в дружеских отношениях с И. И. Бродским. Они обменивались картинами. У Жуковского в спальне висел портрет его племянницы работы Бродского, светловолосой девушки, закутавшейся в большую цветистую шаль. Бродский написал и портрет Тани Киселевой, купленный с выставки С.В. Рахманиновым.
Для Жуковского начало 1920-х годов было временем очень тяжелых переживаний. Среди части советских художников и искусствоведов были сильны тенденции к отрицанию реалистической живописи, увлечение «левыми» направлениями. Жуковский же с давних пор стоял в оппозиции к этим тенденциям. После персональной выставки Жуковского в 1921 году в журнале «Театральное обозрение» появилась разносная статья А.М. Эфроса, буквально зачеркивающего все творчество этого художника, в течение долгих лет пользовавшегося репутацией одного из крупнейших и талантливейших русских пейзажистов. Обычная выдержка не смогла сдержать темперамент Жуковского — он публично нанес Эфросу «оскорбление действием», что породило, конечно, страшный шум. Одни с полным основанием негодовали, другие считали статью Эфроса заслуживающей такой реакции. Жуковский был подавлен мыслью о том, что статья Эфроса является чуть ли не официальным выражением взглядов на реалистическое искусство. Все это, в конце концов, повлияло на решение Жуковского уехать в Польшу (к которой после революции отошло место его рождения). Осенью 1923 года Жуковский уехал с женой в Варшаву, где и провел последние десятилетия своей жизни, вплоть до трагической гибели в фашистском лагере».
Июнь 1973 г.