Я пишу то, во что верю. 1988. Автор: Григорий Анисимов
На Кузнецком мосту в выставочном зале мы горячо спорили с Попковым насчет одной его работы. Я настаивал на том, что ее нужно показать, он упорно отказывался. Чтобы положить конец спору,
нашел неожиданный выход:— Ну вот что, раз она тебе так сильно нравится, возьми ее себе, выставлять ее я все равно не буду. Давай-ка я ее надпишу, и увози ее отсюда поскорей! Он подарил и надписал мне картину — это был один из вариантов работыМой день. (вариант картины). 1967Картон, маслоНациональная галерея Армении Попкова «Мой деньМой день. Встреча. 1968Холст, масло, 137 x 220Государственная Третьяковская галерея». Надпись Виктор сделал такую: «За доброе отношение в недобрые времена». В этом был отзвук тех дней, когда мы познакомились.
Человек страстный и вспыльчивый,
наделен был таким душевным тактом, который воспитать нельзя. И житейским опытом он тоже не дается. Это свойство души. Оно соприродно человеку, впитано с молоком матери.Как-то Виктор позвонил мне и сказал, что у него спросили, кто бы мог написать о нем небольшую книжку. Он назвал мою фамилию.
Ты не против? — вкрадчиво, с хитринкой в голосе спросил Попков.— А то я бухнул, а у тебя даже не спросил.
А если против, то ты найдешь другого, получше, поименитей?
Нет, мне и такой подойдет, — шутливо, но убежденно ответил Попков, — я хочу, чтобы именно ты обо мне написал. Именно ты — и давай не будем это дело откладывать в долгий ящик. Приходи завтра, я тебе приготовлю все каталоги, фотографии. Отберем, прикинем — и начинай. Ну как, согласен? А то затянешь, а они передумают.
Так мы с ним вместе и сделали первую и единственную при его жизни книжечку о нем. Как личность и художник Попков набирал силу стремительно, споро, но и по-крестьянски основательно. Этот подспудный рост глазу, разумеется, не виден, уху не слышен. Мы замечаем, как растет ребенок или полновесный ржаной колос. А на поприще искусства рост — понятие сложное, не поддающееся учету.
Сколько художников истощается, так и не успев ощутить собственного движения вперед. Встречая новые картины Виктора Попкова на выставках, многие художники и зрители удивлялись, спрашивая себя: откуда это? почему? каким образом? Ответ мог быть один — такова природа истинного таланта, таково свойство поэтического дара. Попков ничего по дороге не утрачивал, с годами не растерял. Он собирал бережно, по крупице, накапливал, развивал. А потому и оказался впоследствии, да и теперь тоже, зрелее, мощнее, человечней многих своих собратьев. В 1968 году во вступительной статье к каталогу выставки шестнадцати московских художников я писал о Попкове: «Его наиболее интересная работа — триптих «Мезенские вдовы» — посвящена женщинам трагической судьбы, характерам цельным, стоическим, поистине народным. Горе, омрачившее жизнь, не сломило их, не подчинило, не обессилило. Оно звучит лишь в протяжной северной песне, в которой скорбь, и любовь, и широта, и сила.
обладает способностью глубоко проникаться чувствами изображаемых людей, войти в их судьбы... Его произведения, может быть, как никогда прежде, требуют сопричастности к изображенному. Человеку бессердечному они покажутся мрачными, безысходными. Но тому, кто сам прошел через страдания, очевидна будет любовь художника к человеку, высокий гуманизм его творчества». Так думал я тогда. И теперь так же убежден в этом. Время, пролетевшее с той поры, еще больше укрепило меня в правильности восприятия личности и произведений Виктора Попкова.В этом оригинальном мастере первостепенное значение имеет то, что Толстой называл единством самобытного нравственного отношения к предмету. Не осознав этого, трудно войти в мир образов Попкова, есть опасность остаться в нем холодным созерцателем, который умеет только смотреть, но не видеть, только судить, но не чувствовать.
Попков говорил, что порой ему хочется в картине наряду с конкретным выразить нечто неясное, духовное, неосязаемое. Часто ему это удавалось. Он заканчивал работу и опять оставался один на один с новым холстом. «Мне кажется, — писал Попков, — очень важно для каждого художника утвердить в своем сознании право на собственное отношение ко всем явлениям жизни. Это трудно, однако Необходимо. Чтобы добиться этого, нужно мужество, мучительные, сложные переживания. Мы часто забываем о том, что искусство любого народа создается конкретными индивидуальными художниками. Чем интереснее и неповторимее каждый из них в отдельности, тем интереснее и самобытнее искусство в целом. По-моему, писать нужно только то, во что веришь в момент работы; не идти ни на какие компромиссы. Конечно, никогда нет гарантии, что ты безусловно прав, что ты не ошибаешься. Но даже в этом случае время, ушедшее на работу, не будет затрачено зря» (Из творческого опыта советских художников. М., 1972, с. 119). Все, кому приходилось писать о Попкове, сходились на том, что во всем его творчестве поражают чистота и совестливость души, взволнованная личная интонация, прямая или косвенная автопортретность. Без этого нет художника Попкова.
Я помню наш разговор, когда в 1968 году Виктор написал картину, в которой было три персонажа — он сам, художник с палитрой в руке у походного мольберта, старуха в валенках и телогрейке и девушка в распахнутом пальто. В картине на снегу перед мольбертом лежал ключ. (— А скажите, — обращались на выставке к Попкову озадаченные зрители, — что означает ключ, какой смысл вы вкладываете в эту деталь? — Все-то вы хотите'объяснить, все связать воедино. Этого делать не нужно, — говорил им
.— Я и сам не знаю, что это за ключ — то ли ключ судьбы, то ли ключ к новой картине...) Кто эти люди в картине, почему вместе, какие жизненные контактымежду ними? Возможно, этого и автор не знал. Просто он свел и поставил друг перед другом себя и основных героев многих картин, которые уже, ушли от него. Когда картина была еще в мастерской, Виктор спросил — как ее назвать?
Понимаешь, — сказал он, — название для меня всегда очень важно. Я даже пишу на подрамнике несколько слов, они призывают меня к более напряженной работе над замыслом. А порой я обо всем забываю, пишу, и все. А после придумываю название. Ко всему в жизни не нужно относиться слишком серьезно, а то станет скучно. Ну вот новая картина — я, девушка, старуха. Люблю писать девушек, молодежь мне интересна. Люблю писать старух, вынесших тяготы войны. Они — это я, только в другом обличье. Так как же нам назвать картину? Будешь ты думать над этим или нет?
Ты говоришь здесь о своей жизни художника, говоришь о своей судьбе, о людях, близких к тебе. Все это твое — твоя жизнь, твое художество, твой день. Может, так и назвать картину — «Мой деньМой день. Встреча. 1968Холст, масло, 137 x 220Государственная Третьяковская галерея»?
Хорошее название! — вскинулся Попков.— Пожалуй, так и назову...
«Картина „Мой день", — писал Попков в той же статье, — строится на других принципах, нежели предыдущие работы. Она адресована домысливающему зрителю. Она не должна читаться однобоко». Глядя на эту работу, понимаешь, что путь Виктора Попкова — это его светлый день, большой трудовой день воодушевленного творчества, необходимого ему как жизнь. Замыслы распирали Виктора постоянно. Так родились его программные работы «Воспоминания. Вдовы», «ОднаОдна. 1966Холст, масло, 120 x 170Национальная галерея Армении», «Северная песняСеверная песня. «Ой, да как всех мужей побрали на войну». 1968Холст, масло, 169 x 283Государственная Третьяковская галерея».
— Идею «Вдов» он высказал в деревне Велегож, когда мы ходили на посиделки в знакомый дом, где вечером собирались «бабки», — рассказывает Карл Фридман.— „Это же вдовы!" — вдруг сказал Виктор со своей заразительной эмоциональностью. А через три года, когда в северной деревне, в избе пожилые женщины пели старинные песни по просьбе Попкова (он уже задумал тогда «Северную песню»), он вдруг с натуры сделал мелками эскиз красных «Вдов», с которого, почти ничего не изменяя, осенью в мастерской на записанном холсте, без картона написал картину — все было ему ясно.
Мезенские вдовы образуют фон картины «Шинель отцаШинель отца. 1970—1972Холст, масло, 178 х 119Государственная Третьяковская галерея», которая может служить настоящим ключом ко всему творчеству Виктора Попкова. Трактовок этой картины множество, выдумок вокруг нее тоже немало. Я встречал в печати рассказы о том, что художнику привезли шинель отца прямо с фронта, что он сохранял ее долгие годы, а потом достал из чемодана, надел и написал картину, где ведет как бы внутренний монолог со своим отцом. Конечно, никакого монолога — ни внутреннего, ни внешнего — Попков ни с кем не вел. И шинели с фронта ему не привозили. Правда, разыскал его однажды пожилой человек, который рассказал Вите, что вместе с его отцом Ефимом Попковым они попали под сильную бомбежку, оба были тяжело ранены осколками и Ефим, истекая кровью, нес на себе товарища, донес до своих и скончался от потери крови. Может быть, после этого рассказа и зародился замысел картины «Шинель отцаШинель отца. 1970—1972Холст, масло, 178 х 119Государственная Третьяковская галерея». Память — тема этой картины. И верность долгу человека и художника.
В этой самой шинели, которую Виктор принес с Молочного переулка, от своего тестя, довелось побывать и мне. Случилось это так. Пришел я как-то к нему в мастерскую, вид у него был какой-то обалделый, лицо нервное и расстроенное.
— Не помешал я тебе?
— Да нет, как раз кстати. Ну-ка надевай вот эту шинель, а я на тебя погляжу.
Он протянул мне старую, видавшую виды шинель.
— Чего это вдруг? — пожал я плечами.
— Надевай, тебе говорят! — настойчиво сказал Виктор. — А вопросы после будешь задавать.
Я нехотя повиновался. Попков отошел в глубину мастерской, глядя на меня, прищурив глаза, наклоняя голову то в одну сторону, то в другую, словно искал точку для съемки.
— Ты собираешься писать портрет отца? — спросил я, припомнив, что был у нас с ним разговор об этом.
— Погоди ты с вопросами, — нетерпеливо перебил Виктор. Видно, он что-то обдумывал, а я отвлекал его. Ты мне скажи вот что, — тихо и раздумчиво проговорил Виктор, когда я уже дал себе зарок молчать и больше с вопросами к нему не лезть, — надел ты солдатскую шинель, что ты чувствуешь, о чем думаешь в эту минуту? Давай скорей говори. Болтай все, что тебе в голову придет. Ну! — торопил он.
— Да постой ты,
! — взорвался я.— Напялил на меня шинель, то тебя ничего не спрашивай, то говори немедленно, отдышаться не дал, закурить не даешь, чего ты пристал ко мне?— Ну ладно, ладно, — примирительно сказал Витя, — закуривай и скажи, что ты чувствуешь? Мне это, понимаешь, очень нужно.
Я взялся одной рукой за борт шинели, другой ухватился за край рукава.
— Чувствую, Витя, недоумение: откуда эта шинель, кто в ней был прежде, почему я в ней очутился и что бы это все могло означать?
Попков так и вспыхнул. Он схватил альбом и, ничего не говоря, стал быстро рисовать.
Что он нарисовал — я не видел. Он делал какие-то нужные ему наброски, оттачивал замысел картины. Мне показалось, что художник использовал это состояние недоумения в жесте руки, которая держит рукав одним мизинцем с разведенными в стороны пальцами. Порой мне представляется, что в картине Виктора моя рука, она держит рукав отцовской шинели. Может быть, это вызвано воспоминаниями детства: и мой отец был на фронте, и я ждал его возвращения с войны. Эта всеобщность попковского творчества, символический характер его образов, связанных с биографией автора, но имеющих более широкий и глубинный смысл, были проявлением новых тенденций в искусстве 70-х годов. Они заключались в том, что художник утверждал своим искусством истинные нравственные ценности и смело вторгался в сложный внутренний мир личности. По-разному воспринимают люди картину «Шинель отцаШинель отца. 1970—1972Холст, масло, 178 х 119Государственная Третьяковская галерея». Где-то случилось мне прочесть и такое: истрепанная, с изгибающимися, беспокойными складками, эта шинель кажется живым существом. Она принадлежит тому же миру видений, что и фигуры вдов на втором плане. Она скорбит, вопрошает, руки бережно и робко ощупывают шинель, словно прикасаясь к ушедшей жизни и вступая с ней в таинственную близость...
Читая подобные экзерсисы критиков, Попков не раз простосердечно удивлялся: — Во дает!
А если говорить всерьез, то совсем не мир видений и не таинственная близость к прошлым временам больше всего волновали Попкова, когда он писал «Шинель отца». Это откровенный разговор о самом себе; тревожное раздумье о судьбе художника, о долге и предназначении человека. Сколько достоинства — побеждающего и обреченного — в человеке, которого мы видим в картине, сколько муки, отрешенности, какая одухотворенная, идущая изнутри красота в этом лице!
Художник написал не отца, не диалог с ним, не портрет и не автопортрет. Он написал картину о своей жизни с ее взлетами и падениями, победами и поражениями, с мечтой о будущем и с горьким своим сомнением. Художник погружен в свою жизнь и размышляет о своей судьбе, но эта картина обо всех людях и о каждом в отдельности. Кто-то из поэтов сказал, что легко любить все человечество и гораздо труднее полюбить своего соседа. В картине «Шинель отца» Попков сказал о своей любви к жизни так, как еще никогда не говорил.
— Однажды вечером, — рассказывал друг Попкова, — он пришел ко мне в шинели, опустился на пол у стены и сказал, что плакал сегодня, работая над картиной.
Какое-то очень яркое и радужное впечатление от Попкова осталось у меня после посещения его, мастерской знаменитым итальянским художником Ренато Гуттузо.
Гость должен был приехать еще утром. День клонился к вечеру, а его все не было.
готовился к приезду, волновался. На рынке было куплено отборное парное мясо. Его приготовление поручили Паше Никонову — великому мастеру этого дела. А Гуттузо все не было. Бедный Виктор совсем извелся. Когда я пришел, в мастерской у Вити было полно народу. Он мрачновато сказал:
— Я думал, что будут два-три близких человека, а там уже хор Пятницкого собрался.
Все пришедшие топтались без дела. У стола суетились женщины, метался туда-сюда Митлянский, неторопливо расхаживал Вахрамеев.
В углу сидел мой друг, очень талантливый художник из Новосибирска Коля Грицюк — плотный, сопящий, набычившийся. Он пришел, прихватив с собой тугой сверток своих работ, чтобы при случае тоже показать их Гуттузо. Грицюк-то мне и раскрыл причину такого многолюдного собрания: оказывается, Виктор в нетерпении несколько раз выскакивал во двор в ожидании Гуттузо, его спрашивали — что это ты тут бегаешь, Витя? Он отвечал что-то невразумительное, а потом, махнув рукой на все, признавался:
— Жду в гости Гуттузо!
Ну и, конечно, новость быстро облетела пол-Москвы.
Я тоже чувствовал себя не в своей тарелке, меня ведь Виктор не звал. Всю эту кашу с посещением Попкова великим маэстро заварил Обросов. Он сидел теперь спокойный и монументальный, с раскосыми монгольскими глазами и с весьма ироничным видом следил за происходящим, подтрунивал беззлобно над Попковым. А тот в ответ делал страшные глаза. Наконец, прибыл долгожданный гость. Попков, натянутый как тетива, тут же начал показывать работы. Желваки так и ходили на его хмуром лице. Он курил одну сигарету за другой.
Гуттузо смотрел внимательно, опершись на кулак, а другой рукой поддерживал локоть.
— Я не ожидал увидеть такого художника, — сказал он через переводчицу.— Хотя мы очень разные, Виктор, задачи мы с тобой решаем похожие, занимаемся оба поисками органичного соединения человека и пейзажа.
Виктор кивнул головой и удовлетворенно улыбнулся — это было одобрение, которое так позарез бывает нужно каждому художнику.
Особенно большое впечатление произвела на Гуттузо картина «Хороший человек была бабка АнисьяХороший человек была бабка Анисья. 1971—1973Холст, масло, полихлорвиниловая темпера, 285 x 345Государственная Третьяковская галерея». Вскоре все уселись за стол, втиснувшись туда, куда и не было возможности это сделать. Митлянский стал теребить переводчицу, дергал ее за плечо, спрашивая о чем-то.
Спросите у него, спросите у него! — твердил он. Тут
не выдержал и рявкнул:Здесь я хозяин и вопросы буду задавать я!
Это было его законное право, никто его оспаривать не смел. И Витя задал свой первый вопрос:
— А скажите, Гуттузо, вы счастливы в жизни? Когда вопрос перевели, черты итальянца напряглись, он перестал улыбаться, несколько растерянно взглянул на переводчицу и задумался. Все притихли. Гуттузо что-то стал говорить переводчице, она кивала головой и вслед за ним переводила:
— Нет, пожалуй, нет, Виктор, я не очень-то счастлив, — сказал Гуттузо.
Он чиркнул зажигалкой, прикурил, глубоко затянулся и продолжал:
— Видишь ли, я хотел иметь сына, а у меня нет детей... Я не успел сделать многого из того, что задумал в молодости, о чем мечтал, мне теперь 60 лет, я довольно пожилой, уже не успею. Это ты молод, тебе ведь только сорок...
Попков его тут же успокоил:
— Ну, мы отличаемся только тем, что у меня есть сын и мне предстоит еще двадцать лет работать, чтобы догнать вас!
— Мне очень нравятся твои картины, Виктор, — сказал Гуттузо и дружески похлопал Попкова по плечу.
Рядом со мной сидел мужчина средних лет, очень симпатичный и с удивительно знакомым лицом. Оказалось, что это Рокко, тот самый персонаж из знаменитой картины Гуттузо «Рокко с патефоном». Маэстро в виде подарка устроил ему поездку в Москву.
Для меня, — сказал Попков, — есть в мире три художника — Сикейрос, Гуттузо и Пикассо!
— Нет, — быстро ответил итальянец, — первый художник в мире Пикассо, а потом уже Сккейрос...
О себе он умолчал, видимо, третье место его вполне устраивало. Я про себя еще назвал несколько имен, которые вполне могли бы претендовать на места в мировом списке. Но полемика на эту тему могла бы увести далеко. А мне было интересно следить за Виктором, который то принимал вид робкого ученика, то вдруг становился очень важным и смотрел на всех сверху вниз.
Был еще знаменательный момент даренья зажигалки. Гуттузо сунул руку в карман и протянул Попкову газовую зажигалку. Ему хотелось оставить о себе какую-нибудь память. Если б это была, так сказать, его любимая вещица, можно было бы понять гостя. А зажигалка, которую достал гость, была взята им на всякий случай, потому что сам он прикуривал от другой, своей. Мне это не больно понравилось, и мысленно я кричал Попкову: «Откажись, не бери! Спасибо — мол, отдайте кому-нибудь другому». Но Витя взял. И тут же устроил представление. Он поднял зажигалку вверх, разглядывал ее на свет, крутил во все стороны, а потом возгласил: — Зажигалка от великого Гуттузо! Ура! Маэстро заулыбался. Он не раскусил, что
специально для него выступает. А Витя еще не остановился. Он притащил фломастер и попросил, чтобы Гуттузо расписался на стене мастерской. Тот охотно это сделал. Они обнялись.Во всем этом эпизоде посещения было что-то комичное, театральное, начиная с долгого ожидания. Но была и настоящая искренность: выставка Гуттузо в Москве в 1957 году не была забыта, она сыграла свою положительную роль — все это помнили. И была у него настоящая заинтересованность, когда он смотрел работы. Один мастер по достоинству оценил работу другого мастера — без всяких скидок. Это было ясно всем. И Попков остался доволен.
На Осенней выставке 1974 года — это было в конце октября — экспонировалась большая картина Попкова «Хороший человек была бабка АнисьяХороший человек была бабка Анисья. 1971—1973Холст, масло, полихлорвиниловая темпера, 285 x 345Государственная Третьяковская галерея». Замысел ее возник у художника шестью годами раньше. Он говорил тогда, что есть у него мечта — написать картину о деревне, чтобы подвести черту под этой темой, исчерпать ее для себя. Виктор прикидывал, что эта работа займет у него года четыре. Попков был убежден, что из конкретных наблюдений, зарисовок, натурных этюдов и набросков, собранных за многие годы, ему удастся извлечь настоящую музыку поэзии, выразить глубоко современное, волнующее душу каждого человека — не только деревен-
ского, но и городского. Ему было ясно, на чем нужно сосредоточить главное внимание, что выкинуть, а что внести от себя. Замысел подсказывал ему и форму воплощения. Она должна была быть фресковой. Не зря Виктор внес для памяти запись: «Бабку Анисью» писать как цветную гравюру и икону — лепка, охрения, пробела». Попков тщательно изучал все, что ему было нужно для работы — было ли это искусство средневековья, Боттичелли, Эль Греко, Дионисий. Он делал копии фресок. Подчинить все это и использовать для наиболее полного выражения внутреннего смысла работы — такая задача была Виктору по плечу. Его картина несет большое человеческое содержание. В ней много искренности, сочувствия, боли. Попков писал эту картину, считая главной мысль о жизненном призвании, о достоинстве человека, о незыблемых нравственных устоях, о добре, о том, как жить, о преходящем и вечном. Эта многослойность темы потребовала от художника не только большого труда, но и огромного духовного вклада.
В названии картины особо следует выделить слова «хороший человек». Люди, сгрудившиеся возле свежей могилы, бумажные цветы рядом с живыми, скорбящие возле равнодушных, раздолье земли и неба, полное сил дерево с багряной листвой, сороки, ребенок на переднем плане — все рождает высокий и в то же время будничный драматизм. Каждая из тридцати одной фигур превращена художником в ясно читаемый образ. Группка молодых девушек, нарядно одетых, словно на праздник, мало вникает в то, что происходит на их глазах. У них впереди вся жизнь. Они далеки от умершей бабки Анисьи своими молодыми мыслями.
Зато сам художник — среди скорбящих. Он слитен и с хорошей бабкой Анисьей, и с судьбой всех живущих. А может быть, он представил себе, что хоронят его самого и кто-то участливо говорит: хороший человек был Виктор Попков, пусть земля ему будет пухом. Он взором художника видит себя под землей вместо бабки Анисьи, он парит над деревьями и смотрит на все с птичьего полета, с высоты, бн стоит среди живых людей, вслушивается в их негромкие будничные голоса. Попков любил и ненавидел свою картину, она стала последней в его жизни, словно и ей, этой жизни, подвела черту.
трагически погиб, ему было всего сорок два года, и, как бы ни истолковывать его работу, она прозвучала реквиемом этому большому русскому художнику, человеку взыскующей совести в искусстве.
На мольберте у Попкова в день его гибели — 12 ноября 1974 года — была картина «Осенние дождиОсенние дожди. 1974Холст, масло, 169 x 172Государственная Третьяковская галерея».
В картине этой жила олицетворенная стихия русской природы, что так нежно, так богато и щедро взрастила Пушкина. И не поскупилась на Попкова.
Из книги «Незаконченные биографии».