Акварель и книга. 1977. Автор: Б. Макаревич
На графическом факультете Суриковского института, где я учился, писали акварелью. Тогда оценки за акварель считались оценками за живопись. Потом мы узнали, что и акварель и гуашь — это графика, а живопись начинается с темперы, достигая вершин в работе маслом. Я — график, значит акварель написана мне на роду. Впрочем, я никогда не жалел об этом. Акварель удивительно гибкая техника, богатая возможностями, трудная, как трудна всякая другая, только трудность ее, для меня по крайней нем, заключается именно в ее податливости, легкости, с которой можно достигнуть внешнего эффекта. Этим акварель опасна, и поскольку она сейчас получила массовое распространение, что дает возможность сделать некоторые выводы, легко заметить, что в ловушку ее мнимой легкости попались многие художники.
Считается, что «правильная» акварель должна быть легкой, светлой, ясной и прозрачной. Мне эти определения кажутся уместными при характеристике творчества художника, его взгляда на мир, а акварель всего лишь техника, к не следует поощрять ее «диктаторских замашек» такими определениями.
Я люблю работать над листом долго (иначе всегда кажется: что-то теряешь, не успеваешь до чего-то важного докопаться). Как ни странно, именно акварель допускает «длительность» самого процесса творчества. Во всяком случае мне так кажется, вопреки устоявшемуся мнению. Понимаю, что иногда мои работы получаются замученными и затертыми, но в том, что я этого не боюсь — мне видится какой-то смысл.
Пишу натюрморты, интерьеры, пейзажи и даже портреты, но любимый мой жанр — натюрморт. Я и в интерьере и в пейзаже выбираю «натюрмортные» мотивы и, как слепец, боюсь оторваться от предмета. Это своего рода боязнь глубокого пространства. Работая в Дагестане, я любовался горами, долинами, необозримыми и фантастически прекрасными панорамами, но когда я брад этюдник, то спешил упереться в какой-нибудь «угол», дом и ни разу не испытал желания подняться с этюдником на пригорок.
При выборе натуры «сюжетное» содержание натюрморта или пейзажа, то, что называют состоянием, эмоциональным
настроен, не бывает для меня определяющим. Может быть, это происходит ещё и потому, что я много занимаюсь книгой, где львиную долю внимания требует как раз раздумье над этими вопросами.
Соотношение предметов, объемов, цвета, соотношение плоскостей и граней и т. д. в неглубоком, четко ограниченном пространстве целиком занимают мое внимание и воображение, и я вполне счастлив, если мне удается организовать на моем листе этот мир.
Казалось бы, задачи такого рода лучше всего можно решать, не связывая себя натурой, а конкретизируя на листе абстрактные формы. Однако меня не прельщает такая работа. И тому две причины. Во-первых, я необыкновенно люблю предметы — все, что создано человеческими руками: деревянная миска вполне достойна, в моем представлении, стать центром внимания, как, впрочем, и медный кувшин, и глинобитный дом. Мне доставляет наслаждение общение с этими вещами, и я не хочу отказывать себе в этом. Во-вторых — опять книга, при работе над которой абстрактным построениям (шрифт, архитектоническое членение книги, полиграфические элементы и т. д.) отдается так много сил. Наверное, по этим же причинам я никогда не пишу без натуры (я несколько раз пытался выдумать натюрморт, т. е. построить его умозрительно, но это вызывало у меня только чувство скуки). Хотя оговорюсь, что редко мои работы бывают от начала и до конца сделаны прямо с натуры.
Предпочитаю писать простые, привычные предметы и потому, что их люблю, и для того, чтобы не отвлекаться на привыкание к новому, сложному, незнакомому. Я всегда убежден, что с наибольшей полнотой художнику позволяет выразиться жесткое самоограничение. Попытка объять необъятное в творчестве особенно гибельна.
К портрету обращаюсь редко. Меня стесняет необходимость общения с моделью во время работы, а кроме того — не люблю обижать людей: они хотят быть похожими и по возможности красивыми; а передо мной возникают совсем другие задачи, и мне подчас мешает их милая улыбка.