Александр Иванов и старые мастера.. 1974. Автор: Г.А. Загянская
Он использует любую возможность, чтобы выбраться из Рима для работы с натуры. Вероятно, и здесь подспудно присутствовала мысль, что долгая работа с натуры даст возможность с «той же свободой, что и у старых итальянцев, «отдаваться» природе. На первый взгляд он все время стоит на грани, за которой начинается обычная «наглядна» на старых мастеров. Разумеется, этому противодействовал сложный комплекс обстоятельств, в котором далеко не последнюю роль играла степень одаренности художника. И то, что он миновал ступень обучения в ландшафтном классе, особенности его открытой для восприятия чистой души, о которой писали почти все, кто знал его, души, которая сопротивлялась всему, носившему негативный характер, — все это создало особый климат для формирования метода, где освоение наследия играло важную роль.
В какой-то момент принципы старого, искусства воплощались для
не просто в том или ином произведении ренессансных или античных мастеров — он смотрел на произведение искусства, как обычно смотрел бы на натуру. Натуру, в которой уже произошел атбор важных качеств, и художник стремился увидеть, каких именно. Так шло органическое усвоение системы, методов трансформации натуры. В том из аспектов изучения старого искусства, когда оно становилось для художника как бы живой натурой, Иванов сумел сохранить творческое отношение к наследию, не воспринимая его как готовую художественную систему. При сопоставлении столь своеобразно увиденной системы с собственными работами он учился активно видеть.Когда при созерцании старого искусства
говорил, что хочет «приучить глаз к великому и прекрасному», его легко было заподозрить в недоверии к живой природе, к собственным силам (как это и было у множества его предшественников и современников). На деле это был прекрасный по своей плодотворности этап изучения.Интересно сопоставить два высказывания Иванова по поводу уже созданных произведений старого искусства. В одном из них он говорит, что действует «широкой душой», вмещая в себя «массу художников», и в другом слова о природе, которую необходимо «обнять». В обоих случаях речь идет о синтезе — запоздалое появление художника синтезирующего плана среди общего стремления к анализу.
Мысль об органическом соединении в творчестве
традиций и натурного изучения, разумеется, высказывалась неоднократно. Но по тому, как это в лучшем случае называлось «подсознательным желанием», а в худшем считалось, что к наследию художник обращался лишь «в частностях» (не говоря, уже о том, что нередко это просто считалось эклектизмом), можно было заключить, что сам принцип столь настоятельного обращения к старому искусству оставался не до конца понятым. Для нас же этот принцип важен потому, что без него трудно уяснить своеобразие пейзажных достижений. И настойчивое желание найти «пень для третьего плана картины», то есть работа над бесконечным количеством пейзажей, большая часть которых даже не была использована в картине, предстает в более сложном свете.Советуя брату, учившемуся в Академии художеств, побольше рисовать с натуры,
отмечал, что поправлять натуру «по антикам сопряжено с большой опасностью нажить приятную манеру». Его собственные этюды, где рядом могли быть помещены античный слепок и живая натура, объясняются целями, прямо противоположными желанию следовать общепринятому способу. Со свойственной ему основательностью художник хочет еще и еще раз убедиться, что источником творчества мастеров тех эпох, которые ставятся теперь за образец, служила прежде всего натура: «Вдохновенные! Они выпечатлевали свои чувства, не заимствуясь ни которой школой, и отсюда-то оригиналы сии бессмертны для потомства».Казалось, прийти к этому выводу можно было и не занимаясь столь детальным исследованием старого искусства. Но каждый из этюдов, в котором сравнивались натура и антики, помогает ему укрепиться в мнении, что свое видение необходимо питать натурными впечатлениями. Античное искусство как бы становится для него книгой, по которой он учится читать природу собственными глазами. Благодаря такому изучению он может легче постичь закономерности натуры, выявить ее характернейшие признаки с мерой обобщения, основанной на логическом изучении натуры, которой он учится у старых мастеров. В великих образцах искусства античности, Ренессанса
прежде всего почитал натуру — он мог бы сказать об этом словами Микельанджело: «Я чту прообраз в образе прекрасном».Метод
можно назвать в определенном плане воссозданием старого метода на новой основе, и это не будет умалением его новаторских достижений. Наблюдение (сколь угодно долгое), бывшее у старых мастеров лишь этапом, он делает самостоятельно значимым. Художник как бы материализует это долгое наблюдение, логически развивая то, что чувствовали при взгляде на природу старые мастера.Воспитав в себе умение рассматривать природу, умение, которому он научился у старых мастеров,
поднял изображение природы на такую же высоту, как у старых мастеров, у которых она существует в своей всеобщности и логической закономерности.Явлении Христа народуЯвление Христа народу (Явление Мессии). 1837—1857Холст, масло, 540 x 750Государственная Третьяковская галерея» исстрадавшиеся люди ждут прекрасного человека. Художнику помогает романтическая вера в новый расцвет общества. Но эта вера, без какого бы то ни было оттенка литературности, не заслоняет у него поисков пластической выразительности. Полнотой пластического характера должны обладать и люди и пейзаж.
не только стремится понять принцип подхода ренессансных мастеров к натуре, увидеть характер, структуру каждого образа, художник хочет в своей картине, а соответственно и в пейзажах, на новой основе возродить ренессансный идеал прекрасного человека. Недаром считал, что человек не мог придумать божество иначе, как приписав ему лучшие человеческие качества. В «Когда
пишет выжженную солнцем почву, горные массивы, скалистые берега, он видит в них прочный мир форм. Означает ли это их неподвижность? Флобер как-то сказал, что есть произведения, которые в «отношении приемов мастерства» могут быть одновременно «неподвижны, как скалы, неспокойны, точно океан, полны листвы, подобно лесам, печальны, как пустыня, лазурны, как небо». В этом образном сравнении многое напоминает нам пейзажи , величаво соединяющие в себе динамику океана и статику скалы, хотя, казалось бы, это соединение трудно дается художнику, живущему среди катаклизмов XIX века. Он не может не сознавать неустойчивости многих понятий, бывших незыблемыми для художников предшествующих эпох. И все же он остается художником классического склада, созерцающим мир. Его созерцательность активна, жизнедеятельна. В пейзажах, которые некоторые исследователи называют «пустынными», присутствует мысль о человеческом предназначении, в них постоянен поиск истинности.