М.В. Нестеров. 1966. Автор: Л.В. Мочалов
В 1901 году он совершил поездку на север, в Соловецкий монастырь. В бесхитростной (по крайней мере, так казалось
) жизни мужиков-монахов, «молящихся топором и пилой», для которых природа была живым храмом, живописец увидел свой сокровенный идеал. Его поразило, что человек на Соловках не трогает ни зверя, ни птицы и живет с ними бок о бок, как в счастливой детской сказке. Такой сказочный мир без вражды и злобы давно грезился художнику... «Все это я как бы видел когда-то во сне и передал в своих первых картинах и некоторых эскизах»,— писал он своему другу. То, что искал Нестеров в легенде, создавая таинственно-сказочную «Юность преподобного Сергия» (1892—1897), словно бы нашло подтверждение в реальности. Впоследствии пишет такие, например, произведения, как созерцательно-умиротворенная «Лисичка» (1914).Мир сказочной гармонии художник создает в картине «Два ладаДва лада. 1905Холст, масло., 61 x 74Нижегородский художественный музей» (1905). Он изобразительно воплощает традиционную метафору устного народного творчества. Пара юных влюбленных — «царевич» и «царевна» — сопоставляется с белым лебедем и лебедушкой, плывущими по «зеркальной глади вод». Это — любовь небесная. Написанная в том же году картина «За Волгой» дает по сути дела вариант той же темы. Но это—любовь земная, и здесь уже нет сказочного лада. Художник как бы спорит с самим собой: идиллия живет в мечте, реальное чревато коллизией. Эта коллизия — не только расхождение личного порядка. В основе ее два разных отношения к миру. То, что нужно молодцу,— не нужно девице. Для купца Волга арена его практической деятельности. Для молодой, печально склонившей голову женщины Волга несказанная песня ее души. Символ героя картины — пароход, тянущий баржу. Символ героини — тонкая березка.
Возможно, «За Волгой» – произведение не лучшее в творчестве
, в какой-то мере иллюстративное. Но оно говорит о том, какие проблемы волновали художника. Даже его современники видели в картине отражение определенных общественных устремлений. «У , — писал критик Ю. Беляев, — в его живом, оригинальном рассказе простоватый народный мотив о том, «как Ваня с сударкою прощался», переходил в трагическое предсказание будущего. Сидячая тоска и бессильные слезы, с одной стороны, мятежный, нетерпеливый порыв и опрометчивый шаг — с другой; это ли не все несогласие двух течений русской жизни, и не вся современная драма ее?»В своей картине художник ставит, но не решает проблему. Он видит перемены в жизни своей Родины. Он предчувствует наступление нового века, но душевно не может с ним примириться. Он проповедует «тишину» как нравственный идеал в то время, когда гремят выстрелы 1905 года. Через несколько лет, когда заговорили пушки империалистической войны, Нестеров словно бы обмолвился в своем автопортрете, непроизвольно выразив то, что упорно утаивал сам от себя. Работа, как считают исследователи, осталась не вполне завершенной или дописанной наспех. Но, может быть, именно поэтому она наиболее декларативна для
. Кажется, художник не особенно любил это произведение. Возможно, оно, как нелюбимое дитя, говорило о своем родителе больше, чем хотелось бы последнему.На горахНа горах. 1896Холст, масло., 160 x 160Киевский национальный музей русского искусства», написанной около 20 лет до автопортрета... Художник сзеди этого эпически раздольного и лирически чистого пейзажа выступает как представитель России, как ее сын и глашатай. Она — Россия — гесстилается за его плечами в своей неоглядной и нетленной прелести. Но. в отличие от других нестеровских произведений, здесь нет гармонии человека с пейзажем. Герои составляли как бы часть природы, духовно растворяясь в ее умиротворенной тишине. В отношении себя Нестеров не питает иллюзий. Он — человек XX века, в черном -альто и шляпе, в белом крахмальном воротничке. Он не входит органически в пейзаж, а противостоит ему. Как будто черная, резко очерченная и угловатая тень повседневности нашла, подобно затмению, на прозрачно нежную красоту природы... честен перед собой и не льстит себе. Он смотрит холодным, пронзительно-колючим взглядом, встречая зрителя почти надменным выражением гордо-неприступного лица. Но холодная надменность и желчность облика скрывают тревогу и боль. Внешнее спокойствие таит внутреннее борение страстей. Видимо, эхо разразившейся империалистической войны затронуло в сердце Нестерова какую-то дремавшую ранее струну и отразилось во всем строе произведения — в его резких контрастах, в сумеречной тревоге далей. Драматичность образа усиливается предельно обостренным сочетанием белого и черного в одежде художника. , по словам одного из исследователей, предстает в этом портрете человеком «времени великих потрясений и жестокой борьбы». За волевой собранностью художника читается драма души, не нашедшей себе успокоения.
изобразил себя на фоне одного из дорогих своему сердцу мотивов. Лента тихой, светлой реки, вольно изгибаясь, пересекает широкие равнину. Вдали лиловеют багряные осенние леса, синеет высокая гряда холмов. Тот же самый пейзаж, та же излучина реки, что и в картине «Проповедуемый
нравственный идеал оказался неприемлемым для него самого. Услышанная и обоготворенная им тишина была затишьем перед бурей. И хотя Нестеров не желал об этом знать, но по сути дела он в своем творчестве прощался с тишиной.СМИРЕНИЕ РАЗУМА И НЕСМИРЕННОСТЬ ЧУВСТВА
Не будь
горячим патриотом — он не стал бы , большим, подлинно национальным художником-поэтом. Однако от одного корня, от одного ствола могут идти разные ветви. И в понимании национального начало заблуждений художника.Как-то, рассказывая о жарких спорах с соотечественниками, встреченными за границей, он назвал себя и своих оппонентов большими деспотами в любви к родине. Очевидно, мнения спорщиков резко расходились, каждый провозглашал свою концепцию России.
«Деспотизм»
заключался в упорном нежелании понять, что беды российские не принесены «немцами», а органически присущи России, порождены ее социальным строем. Оставаясь «на почве XVIII века», то есть идеализируя допетровскую Русь, истолковывает, национальное в отрыве от реальной истории, ставя его над временем, над общественными противоречиями, над борьбой классов. В «национальном» для него «высшая поэзия и философия», идеал — «бесконечный, равный или немногим меньше идеала о божестве». В то же время жажда правды, присущая русскому народу, понималась как религиозная жажда. Русская земля была в представлении художника носительницей христианской истины.Взгляды
восходят к учению славянофилов. В их идеологии нищая Россия похвалялась богатством духа. Дух обретал опору в вере. По сути дела, славянофильство жило иллюзиями, которые питались вековой отсталостью России. Славянофилы возвещали ее великое будущее, мечтая об идеализированном патриархальном прошлом.воспринял славянофильское представление об особом пути России. Оно было тем более заманчивым и утешительным, чем явственнее обнажились ложь и лицемерие европейской цивилизации. Художник в 1880—1890 годах неоднократно бывал за границей. К этому времени царство «голого чистогана» просвещенных капиталистических государств было видно невооруженным глазом. Буржуазная цивилизация, буржуазная культура, отождествляемые с «немецкими», были для него неприемлемы. Кажется, само слово «цивилизация» произносится им не иначе как сквозь зубы. Ее «порождения» он с болью и горечью замечает у себя на родине. В одном из писем рассказывает о катастрофах, которые чуть ли не каждый день случаются с «чугункой». Художник объясняет причины их тем, что «мелкая сошка, работая по 50 часов без сна, получает по 12 рублей, а господа начальники «движений» и пр. господа, ездиющие в вагон-салонах получают по 15—20 тысяч». Но, видя это общественное противоречие, эту несправедливость, Нестеров делает неожиданный вывод: «... цивилизация, равенство и братство и к нам помаленьку проникают. И,— совсем мрачно пророчествует он, — не того дождемся, придет время». Он критикует современность с точки зрения прошлого, с точки зрения той России, которая, отстаивая свою самобытность, фактически оправдывала и благословляла собственную отсталость.
Этой России оставалось взывать к богу, ее опорой могла быть только религия, только церковь.