Павел Андреевич Федотов. 1989. Автор: Д.В. Сарабьянов
Для а весьма показательна описанная эволюция. Можно найти нечто подобное, выбрав и иные точки отсчета в рассмотрении его творчества. Не только в аспекте восприятия окружающего мира как прекрасного или в трактовке движения персонажей художник возвращается «на круги своя», но и в трактовке выбранного для действия времени. Сначала оно как бы безотносительно к действию, затем, напротив, все более конкретизируется в определенном временном моменте и, наконец, вновь художник возвращается к некоему безвременью или вневременью. Сепии 1844 года во всех перечисленных ситуациях занимают важное место в процессе развития творчества а. В том небольшом хронологическом отрезке, который начинается с сепий и кончается последними картинами а, заключена модель эволюции всего русского бытового жанра второй половины XIX столетия. Начало этой эволюции отмечено концентрацией внешних обличительных проявлений, демонстративности, довольно поверхностным суждением о человеческой личности, отрицанием красоты мира. Затем в жанровых произведениях реальность воссоздается более объективно, она как бы воплощает сама себя под умелым руководством художнической воли. И наконец вновь акцент переходит на субъективное во взаимоотношениях художника и реальности, но это субъективное выступает теперь как выразитель художнического чувства, а не как средство произвольного сопоставления и обличения. Подобная эволюция характерна для жанрового творчества В. Г. Перова; она же характеризует переход от остро критической проблематики 60-х годов и объективности передвижников 70—80-х и затем — к лирическому бессобытийному жанру московских живописцев 80—90-х годов. оказывается своеобразным зерном, из которого вырастает целый ряд явлений, сменяющих друг друга в последовательности, предопределенной -ской эволюцией.
Сепиями был зафиксирован перелом к критическому реализму, которому предстояла долгая жизнь в русской живописи. Сам же , достигнув первого важного для себя рубежа, тут же начал дальнейшее движение. Он обратился к масляным краскам и начал работать над портретами и первой живописной жанровой картиной — «Свежий кавалер
Свежий кавалер. Утро чиновника, получившего первый крестик. 1846Холст, масло, 48,5 х 42,5Государственная Третьяковская галерея» (1846). О портретах разговор пойдет ниже. Что касается первой картины, на создание которой потратил около года, то она была одновременно и пробой сил в новой технике, и первым шагом на пути к высшим достижениям. Однако при этом картина содержала многие качества, еще присущие сепиям, и в художественном отношении была уязвима с разных сторон.
Принимаясь за «Свежего кавалера», учитывал и свой собственный опыт, и опыт художников предшествующих эпох. У фламандцев и голландцев мы нередко встречаем композиции, где основное действие реализуется двумя фигурами и разного рода предметами, объясняющими сюжет. В качестве такой параллели «Свежему кавалеру» можно привести эрмитажную картину Яна Стена «Гуляки» (ок. 1660 г.), возможно, известную русскому художнику (она поступила в Эрмитаж еще в 1764 году). Хотя взаимоотношения между фигурами у а совсем иные сравнительно с картиной Стена, тем не менее сам мотив диалога как бы неслышащих друг друга героев и обилие деталей провоцируют на подобное сопоставление. Но свой опыт был важнее.
воспользовался сюжетом, уже разработанным в одной из сепий, но при этом сильно изменили композицию, и характер самих персонажей. В сепии не столь действие, сколь перечисленные детали растянуты по горизонтали и составляют вытянутую композицию, в которой основное помещение имеет выходы в соседние боковые, а сами фигуры располагаются на довольно далеком друг от друга расстоянии. Первое, что понадобилось изменить у в картине, — сжать композицию, сделать ее более компактной. При этом художник ненамного уменьшил количество деталей, приблизил их друг к другу, уместил на малой площади. Между фигурами также оказалось расстояние не столь значительное; композиция центрировалась (не случайно художник поместил наверху клетку с птичкой, определив ею вершину композиционного треугольника); действие стало более наглядным. Оно сохранило, даже приумножило ту демонстративность, которая отличает сепии.. Преодолевая карикатурность, тем не менее усиливал обличительный смысл картины. Чиновник, получивший награду, в своей позе римского оратора, закутанный в халат, как в тогу, сам по себе не столь смешон (каким он был в сепии), сколь страшен, даже свиреп. Но поскольку эта свирепость в данном случае не имеет реальной точки приложения, не может воплотиться в поступке или действии, она выглядит смешной. Своеобразная взаимозаменяемость смешного и страшного в этом произведении была своего рода находкой художника. С одной стороны, зритель мог, воспользовавшись обликом «кавалера» — его выпяченными губами, буравящим взглядом, всей его отвратительной внешностью, — представить себе поведение этого чиновника в «присутствии», в общении с подчиненными. С другой стороны, конкретная ситуация, в которой оказывался «кавалер» и его сожительница-кухарка, ситуация, нейтрализирующая злобные намерения «героя», превращала явление в смешной фарс, тем более что к мотиву нереализованной гневной энергии прибавлялись и другие. «Величие» чиновника развенчивалось демонстрацией его прохудившейся обуви, достоинство ордена обесценивалось рваным халатом, на который он нацеплен, а поднесенный почти к самому носу «кавалера» рваный сапог, как бы явившийся связующим звеном между двумя фигурами, вообще принизил всю сцену. В соединении страшного и смешного была заключена важная проблема ского творчества. Образная структура его картин всегда основана на подобных сопоставлениях: смешное и страшное, смех и слезы, комическое и трагическое, внешне бессмысленное, но на самом деле глубоко содержательное, малое и великое — подобные контрасты переходят друг в друга. Все противостоящие друг другу качества обнаруживают свою однородность. Ничего не значащая сценка игры с собачкой перерастает в символ безвременья, смешная ситуация сватовства промотавшегося майора к купеческой дочке содержит в себе мысль о лживости мира и вызывает беспокойство за судьбу общества. Из крупных работ художника лишь «Вдовушка» представляется «однородной», не скрывает за собой никакой противоположности, хотя и открывает путь к многозначному восприятию образа. В «Свежем кавалере» многозначность содержания наименее выражена. В ней автор картины предпринимает лишь первый шаг. Страшное и смешное не содержится друг в друге, а существуют рядом. еще не обрел метафорического художественного мышления. Сам характер композиции и живописи соответствует предметно-информационному намерению художника. Он перечисляет все вещи, принимающие участие в объяснении ситуации, предшествовавшего события — результаты состоявшейся вчера пирушки, демонстративно располагает друг против друга двух действующих лиц картины, выискивает наиболее подходящее местоположение этих фигур не столь в целях выражения логики происходящего действия, сколь в целях наглядности. Все эти особенности художественного мышления влекут за собой часто живописные качества «Свежего кавалера». Эти качества нельзя назвать положительными. И дело не только в том, что художник, создавая картину, проходил как бы курс самообучения живописному ремеслу, но и в том, что сама концепция картины не открывала пути к живописной выразительности. Наглядность потребовала живописной точности. Но эта точность не питалась идеей красоты, поэтому
оборачивалась сухостью. Наглядно изображая злое, художник не мог совместить с ним красивое, прекрасное. Предметы утрачивали ту красоту, которая принадлежала им в разных акварелях или даже в бивуачных сценах. Поэтому предмет не представлял для художника самостоятельной ценности, не являлся поводом для живописного наслаждения в процессе его художественного познания. Обилие деталей неминуемо вело художника в этой ситуации к «информационной» живописи — довольно серой, неяркой, гладкой по фактуре, хотя и достаточно мастеровитой, чтобы раскрыть перед живописцем перспективы для дальнейшего движения.
Следующая картина художника — «Разборчивая невеста
Разборчивая невеста. 1847Холст, масло, 37 х 45Государственная Третьяковская галерея» (1847) — явилась важным шагом вперед. Сюжет ее был взят из басни И. А. Крылова, которому художник был обязан добрыми советами. Обращение к сюжетам знаменитого баснописца было для художника закономерным; в упомянутых сепиях тоже можно было найти отголоски поучительной нравоописательной драматургии Крылова. Но если «Магазин» а (1844) сопоставим с «Модной лавкой» Крылова не только сюжетом, но и характером образного строя, элементами нравоучения, то в «Разборчивой невесте» это нравоучение, оставаясь на поверхности, из глубин образа исчезает. Смысл оказывается не в нем, а в общем размышлении художника, а вслед за ним зрителя о жизни, о ее устройстве. Этот подтекст уже прочитывается в «Разборчивой невесте», хотя он и не так ярко выражен, не столь последовательно реализован, как в «Сватовстве майора». «Разборчивая невеста», таким образом, становится промежуточным звеном между первыми шагами на пути живописца и вершиной его зрелого творчества. Все особенности картины подтверждают это. Герои «Разборчивой невесты» не являются выразителями злого начала. Интересно сравнить в этом плане горбуна-жениха и «кавалера». Их лица похожи. Поднятые кверху головы, оттопыренные губы, пристальные взгляды, рыжие бакенбарды, строго профильные повороты — здесь много общего. Можно в горбуне почти узнать постаревшее лицо «кавалера». Однако и ситуации совершенно различны, и лица, близкие внешне, совершенно различны внутренне. В горбуне все отмечено приниженностью — он не страшен, а жалок, его уродство не моральное, а физическое, он обездолен судьбой, и ему многое за это простится. Престарелая невеста, потратившая лучшие годы на выбор женихов и наконец вынужденная дать согласие столь неполноценному соискателю своей руки, вызывает не гневное осуждение, а, скорее, сочувствие. В этой ситуации можно понять и оправдать родителей невесты, которые, подслушивая из-за портьеры начинающийся разговор, молят бога о благополучном его завершении. Таким образом оправданными оказываются все участники этой сцены. Это освобождает художника от необходимости заострять, деформировать (ский герой деформирован природой), специально карикатурить, намеренно смешить зрителя или унижать героев. Обстоятельства необычного сватовства переносят объект критики из конкретно-предметной в сферу умозрительную. Если умозрительно представляемый мир содержит в себе скверну, то конкретно-предметный готов открыться зрителю своей красотой; вещи в нем устроены «по своей мере»; в этом устройстве вещей есть известная — пусть не высокая — гармония.
Предметный мир, весь интерьер, во-первых, содержит в себе конкретную информацию о событии, во-вторых, несет некую характеристику (и даже критическую) владельцев, в-третьих, выражает свою красоту. Вторая и третья задачи совмещаются с трудом, но все же обе находят свою реализацию, подчас подменяя друг друга, переплетаясь и образуя между собой лишь неуловимую грань . Если специально рассмотреть каждую из этих функций, выполняемых предметами, то бросятся в глаза те черты, которые отличают «Разборчивую невесту» от предшествующей картины. Информативная задача, возложенная на предметный мир, сведена к минимуму. Цилиндр, перчатки и трость жениха, брошенные на пол, свидетельствуют о той поспешности, с которой была проведена вся эта «операция». Букет цветов в руках невесты, карты и смятый платок на ее столике ясно, без недомолвок рассказывают о событии, случившемся несколько секунд тому назад. Можно почти с полной уверенностью утверждать, что ни один предмет, кроме перечисленных, не участвует в информации о самом явлении, предствленном художником. Другие вещи, «населяющие» картину, скорее характеризуют обстановку, в которой живет семья. При этом и информирующие и характеризующие детали использованы ым тактично, умеренно, не так откровенно, как это делалось в «Свежем кавалере». Первый план интерьера вообще не заполнен никакими вещами; они отодвинуты в глубину с тем, чтобы не мешать фигурам.
18. См.: М.М. Алленов. Эволюция интерьера в живописных произведениях П.А. Федотова. В кн.: Русское искусство XVIII — первой половины XIX века. Материалы и исследования. М., 1971, с. 116—132
