Александр Иванов. Две линии развития пейзажа в живописи. 1974. Автор: Г.А. Загянская
Возвышенное философское восприятие природы формировалось в труднейших условиях. Во многом оно определялось тем, что поиски шли вразрез с общими устремлениями. Чтобы пояснить вышесказанное, необходимо вкратце остановиться на развитии пейзажного искусства, выделив из него несколько основных линий.
«Нас окружает мир, не созданный нами, отличный от нас и живущий своей жизнью. Это деревья, цветы, травы, реки, холмы, облака. Столетия они возбуждали в нас любознательность и внушали нам благоговение. Они служили предметом восхищения. Наша фантазия воссоздавала их, когда мы хотели выразить наши душевные чувства. И мы стали рассматривать их как дополнение к идее, которую мы именуем природой. Пейзажная живопись знаменует этапы в нашем понимании природы», — писал английский историк искусства Кеннет Кларк. Какие же «этапы в нашем понимании природы» следует выделить прежде всего? Родоначальник классицистического пейзажа Пуссен внес в понимание природы рационалистические элементы, изображая ее такой, какой она могла бы быть в идеале. В мире его природы могут обитать лишь герои. Но в последующих классицистических пейзажах элементы натурного восприятия и воображения не могут столь органично между собой сочетаться. Постепенно наблюдение классициста, возведенное в абсолют, становится уже ненужным. Рациональному мышлению наносится со стороны романтиков мощный удар, от которого оно будет периодически приходить в себя, вырабатывая новые формы «гибридного классицизма», но искусство так и останется романтизированным. К XIX веку от пейзажа требуется «портрет местности» в соединении с личными чувствами художника. Позднее эти чувства назовут «хламом людских настроений, навешиваемых на природу» (выражение ), хотя в применении к романтическому пейзажу первой половины XIX века это, пожалуй, слишком сильное выражение.
В разных странах параллельно развивается несколько школ романтического пейзажа, романтического преображения природы. Мы выделим из них те, которые помогут нам выявить своеобразие достижений .
Немецкие пейзажисты берут мотивы, как будто внешне похожие на ивановские, — горы, долины, море. У них есть интерес к передаче конкретного вида, его особенностей. Стремление к непосредственному изучению все более нарастает от Фридриха и Рунге к Оливье, Кателю, Карос-фельду, но в конечном счете такое изучение необходимо художникам лишь для того, чтобы низвести природу до своих переживаний, пригласить зрителя разделить с ними их чувства. Одновременно с нагнетанием чувств происходит утрата конструктивной выразительности; «спиритуализованный» пейзаж немецкой романтической школы оказывается неспособным к пластической трансформации. Перенесение человеческих чувств на природу образует набор ассоциаций, который становится вскоре привычным. И хотя пейзаж получается картинным (как и у классицистов), это красота живописного вида, а не то прекрасное, которое Гёте определял как «манифестацию сокровенных сил природы».
Кстати, высказывание назарейцев о большой картине , считавших, что у русского художника «материальное превышает идеальное», характеризует тяготение немецкого искусства XIX века к спиритуализации формы в ущерб ее пластической содержательности (у назарейцев это еще сочетается с пассивным подражанием средневековому искусству).
Во французском пейзаже первой половины XIX века при наличии произведений «гибридного» классицизма и романтизма на первое место выходят барбизонцы с их «возведением на трон» обыденного. В какой-то мере они являются продолжателями традиций голландских пейзажистов XVII века, усиливая момент непосредственности восприятия природы. От барбизонцев лежал нуть к реформам импрессионистов, где «зрительное восприятие, оптическое впечатление было обязательной, деспотической, но при этом единственной связью между художником, и миром действительности».
Академическая пейзажная живопись в России также претерпевает лишь внешние изменения. Видописец-документалист типа М. Воробьева, учитывая требования времени, набрасывает лишь приятный романтический флёр на детально «снятый» вид конкретного места. Воробьев говорит о том, что в природе нет мотивов Пуссена. Одновременно с этим развивается другая, более непосредственная линия поэтического преображения природы у , . Именно эта линия получит дальнейшее развитие в русском пейзаже последующих периодов.
При всей значительности достижений у него, в особенности в поздний период, как это прекрасно показал А. А. Федоров-Давыдов, «поэтическое переживание подчеркивается и усиливается потому, что оно уже теряет свою непосредственность и целостность». Так, в романтическом пейзаже (наряду с его достижениями) идея о том, что природа и цивилизация — это две полярные силы, которые лишь изредка могут соотноситься друг с другом, наглядно демонстрировала тенденцию к разрушению гармонически целостного представления о мире. Аналогичный процесс происходил и в поэзии, хотя и с гораздо меньшими потерями, равно как и с большими достижениями. Сравнивая строки Пушкина «Волнуйся подо мной, угрюмый океан» и тютчевское «Дума за думой, волна за волной — два проявленья стихии одной», Н. Я. Берковский пишет, что «волны океана суть у Пушкина не что иное, как именно волны океана, волны материальные, природе материальных вещей принадлежащие. В элегии велик соблазн объединить в одно волнение души с морским волнением, но все же Пушкин не позволяет двум категориям сплыться так, чтобы граница между ними утерялась».
