Петров-Водкин. 1966. Автор: Л. Мочалов
Нарушение перспективы — несомненная вольность художника, с которой отнюдь не каждый может согласиться. Но также несомненно и то, что вольность эта — поэтическая. Она отвечает общечеловеческим, вполне понятным чувствам, и в этом одно из веских оправдании живописца.
Многие картины
, порой несколько «странные» на первый взгляд, становятся понятными и внутренне мотивированными, когда мы уясняем образ мышления художника, его философию. Условность водкинских произведений рождена потребностью выразить значительные идеи. Она является средством обобщения. Оперируя наиболее общими категориями, ищет изобразительных «формул», он всегда синтетичен. Выросший на Волге, соединяющей отдаленные концы земли русской, живописец стремится в создаваемых образах слить воедино черты, характерные для облика своей родины в целом. У Нестерова Россия — это наш север или средняя полоса. У — приволжская провинция — Кострома, Кинешма, Ярославль. Россия — это Россия вообще, вне ее местных проявлений и особенностей.Синтетичность мышления художника выражается в его понимании сущности национального. Для
, воспринявшего учение славянофилов, русский народ был идеальным — если не единственным — носителем христианской истины. «Русское», таким образом, приравнивалось богоизбранному. Нестеров болен любовью к России, но его любовь национально обособленна.Кустодиев не боготворит Россию, он просто ее любит, такою, какая она есть. Показывая характерно российское, порою курьезное, а то и косное, не стыдясь знаменитых гоголевских луж посреди городской площади, в которых купаются свиньи, художник доброй усмешкой устраняет всякую возможность заподозрить его в национальном самохвальстве. Он певец своего, особенного, самого дорогого ему, но отнюдь не самого лучшего.
Петров-Водкин иначе решает проблему: его не удовлетворяют ни национально особенное, ни, тем более, национально обособленное. Свойство натуры художника таково, что ему необходимо связать частное со всеобщим. И в национальном он видит выражение общечеловеческого, планетарного. Подобно скромному калужскому учителю, ставшему пророком космических полетов нашего времени, уроженец заштатного городка Хвалынска печется о судьбах мира, стремится силой своего искусства поднять национальное на уровень всечеловеческого, найти эстетические нити, связующие прошлое и будущее.
В своих исканиях художник опирается на опыт родного народа. Природа мышления художника позволила ему вобрать в свое творчество великие традиции древнерусской живописи. Он смог органически переработать замечательное наследие
и . Интересно, что , стоявший на «позициях допетровской Руси» и мечтавший о воскрешении ее духовно-религиозных начал, абсолютно не воспринял художественных начал древнерусского искусства. Его живопись оказалась эстетически несовместима с живописью древнерусских мастеров.Думается, причины этого коренятся в том, что по сути своей
поэт конкретного. Для подлинно монументального искусства у него не было обобщающих образов-идей. Несмотря на то, что живописец расписал не один собор и его росписи отмечены чувством декоративности, даром монументалиста он не обладал.Связь творчества МатьМать. 1913», «ПолденьПолдень. Лето. 1917Холст, масло, 89 x 128.5Государственный Русский музей», «СкрипкаСкрипка. 1921Холст, масло», «Смерть комиссараСмерть комиссара. 1928Холст, масло, 196 x 248Государственный Русский музей», «ВеснаВесна. 1935Холст, масло, 185 x 156.5Государственный Русский музей» и др.).
с традициями древнерусской живописи очевидна. Однако в обращении к национальным традициям художник находит животворный для себя источник не только в прошлом, но и в настоящем. Если смотрел на жизнь, так сказать, через бытовую сказку, лубок, игрушку, то воспринимает мир через песню. И это представляется вполне закономерным, так как именно в песне наиболее обобщенно раскрывается «душа народа» — не в мистическом смысле, а как национальный характер. Художник, и сам неплохо игравший на скрипке, признавался: «...полюбил я мелодию, звуковую тягучесть — песню. Под нее романтизмом окутывалась для меня жизнь, вещи приобретали особенный смысл и особенное типовое построение...» Песенная славянская мелодичность характерна для всего творчества , превосходно чувствующего «музыку» красок и линий. Живописец, конечно же, с детских лет слушал народные песни, в которых отразились и медлительное течение могучих рек, и задумчивое раздолье равнин, и плавные «переливы» холмов. Многоголосье русского хора передает звучание «близкого» и «далекого». Именно в песнях наш народ выразил чувство необъятности своей Родины, ее вольной шири. Полифония русских песен необычайно пространственна. Это ощущение «многоголосой» пространственности мира присуще и произведениям («Народные песни всегда синтетичны, в них опускаются несущественные подробности, в своих характеристиках они немногословны и определенны. Таковы же в принципе и произведения
. Он во всем выделяет главные, наиболее устойчивые черты. Его образы — типо-логичны. Этого нельзя сказать, например, о Нестерове. У него все гораздо конкретнее: и пейзаж, и состояние дня, и каждое дерево, и каждая былинка. Нестеров непосредственно ощущает дыхание природы. Он интимен. , напротив, как бы смотрит на мир с большого расстояния. И земля, и река, и деревья (не березы, липы или осины, а именно деревья) — у него все «отдаленнее», символичнее. монументален по образу своего мышления.Художник несомненно опирается на народные — «песенные» представления о цвете. В «цветовом составе» песен преобладают яркие, чистые краски: «зеленые луга», «зеленая дубрава», «синее море», «белые руки», «желтый песочек», «красное солнышко». «Постоянные» цветовые эпитеты, близкие тем, что живут в народном творчестве и прежде всего в песне, органически входят в монументальный стиль живописца. Он начисто отрицает принципы импрессионистического смотрения на вещи в их зыбком, минутном бытии. Объемная форма в его работах всегда предельно определенна и закончена. Той же определенности добивается он и в колорите.
Придавая исключительное значение цвету,
пытается обосновать сведение колорита к минимуму простых и ясных цветов. Так возникает теория трехцветки. Художник считал, что колористическое единство складывается из гармонии трех основных цветов: красного, синего и желтого. Если, скажем, синий с желтым в смешении образуют зеленый, то он требует — недостающего для «трехцветки» — дополнительного, то есть красного. «Наш кумачовый цвет рубах, излюбленный крестьянами,— писал художник,— является тем же защитным, дополнительным, дающим выход зеленому. И такого красного не встретишь у народов среди другой пейзажной расцветки».Столкнувшись в Самарканде с архитектурными памятниками, облицованными изумрудной и ультрамариновой майоликой (например, Шах-Зинза), художник восклицает: «Да ведь это вода! Это заклинание бирюзой огненности пустыни!».
Водкинская идея «трехцветки» упрощает дело. В действительности колористическое построение выдающихся произведений живописи не подчиняется его схеме. Но важно другое. Художник осмысленно подходит к проблеме колорита в собственном творчестве. В «трехцветке» он видит воплощение той эмоциональной гармонии, которой жаждет человек. Он понимает, что цвет определенным образом воздействует на психику человека, на его настроение. Художник любит вводить в свои картины чистые, локальные цвета (например, красный цвет женских юбок). Он возвращает краскам их первородную, девственную яркость. Эмоциональное звучание произведений повышается. В таких картинах, как «ПолденьПолдень. Лето. 1917Холст, масло, 89 x 128.5Государственный Русский музей», «МатьМать. 1913», «Утро. КупальщицыУтро. Купальщицы. 1917Холст, масло, 161 x 129Государственный Русский музей», «ВеснаВесна. 1935Холст, масло, 185 x 156.5Государственный Русский музей», краски создают просветленное праздничное настроение. И в этом также нельзя не видеть продолжения народной традиции отношения к цвету.