С.Т. Коненков. Жизнь, равная веку. Из книги Г. Анисимова «Незаконченные биографии». 1988. Автор: Г. Анисимов
И вот поехал я в Москву становиться на эти самые ноги. Урожай выдался на славу, обещанные деньги были получены. Экзамен в Училище выдержал, поступил на скульптурное отделение.
Почему попал именно на скульптуру — сам теперь не знаю. Может, из-за того, что силой не был обделен. А скульптору силы немало требуется. В роду у нас все были хлебопашцы и сплавщики леса, к тяжелому труду привыкли. Выносливый, крепкий, рослый был народ. Бревна такие таскали, что все односельчане диву давались: вот так ребята! На что им и кони? Они сами, как кони. Отсюда и повелось прозвище — Кони, а дети их — конята. Так и стали мы Коненками, Коненковыми, а прежде были Ивановы...
В один из зимних дней Сергей Тимофеевич показал мне четыре здоровенные тетрадки, исписанные его неповторимым крючковатым почерком. «Вот решил сам рассказать правду так, как оно было...»
Он протянул мне одну тетрадь. Я листал и поражался его фантастической, поистине дьявольской памяти. Всех встреченных в жизни людей он помнил по именам и фамилиям — учителей, родственников близких и дальних, соседей, кратковременных приятелей и знакомых. До мельчайших подробностей помнил события, которые происходили много десятков лет назад!
— А что это у тебя в руках? — поинтересовался Сергей Тимофеевич.
— Новая книга лирики Твардовского.
— А ну, почитай, почитай мне. Это наш смоляк. Ты мне достань его фотографию. Мне давно хочется сделать наших смоленских поэтов — Твардовского, Исаковского и Рыленкова. Когда еще задумал, да все руки не доходят...
Я открываю книгу, начинаю читать стихи. Сергей Тимофеевич слушает неподражаемо, как-то смиренно и благостно, с видимым наслаждением. Он словно каждую строку выпивает, смакуя каждое слово, звук.
— Постой-ка, постой-ка,— внезапно обрывает он меня,— прочти-ка это место еще раз!
Это там, где Твардовский к своим стихам «Ты откуда эту песню, мать, на старость запасла?» — поставил эпиграфом строфу старинной народной песни:
Перевозчик-водогребщик,
Парень молодой,
Перевези меня на ту сторону,
Сторону — домой...
— А знаешь,— говорит
,— у него там неправильно записано. У нас не так пели. Я-то очень хорошо помню, как у нас это пели...И неожиданно Сергей Тимофеевич затягивает: Пере-э-воощик, пере-э-плыв-щиик, па-арень
ма-а- ладой, Ты перевези меня-а-а-а на тую сто-о-рону, Сто-орону да-а-мой!
затихает, молчит, а потом говорит растроганно:— Я слушал лучших музыкантов мира, но так, как пели и играли у нас на Смоленщине!..— он и слова-то нужного не может подобрать, а только в сердцах машет рукой.
А вскоре состоялась встреча
с поэтом Александром Трифоновичем Твардовским, свидетелем которой мне довелось быть. Поводом для этой встречи послужила работа «Василий Теркин», рабочую модель которой скульптор сделал со всем блеском своего безудержного вдохновения и мастерства. К сожалению, эта работа не сохранилась.Лицо Василия Теркина, державшего в руках гармонь, должно было иметь, по замыслу художника, портретное сходство с Твардовским.
Вот тогда-то Сергей Тимофеевич и поручил мне пригласить поэта к нему в мастерскую.
— Хотя мы с ним и земляки, но так вышло, что не встречались и не беседовали. Скажи Александру Трифоновичу, что я его приглашаю для беседы и знакомства. Скажи, что я очень жду этой встречи! Устроить свидание
с Твардовским было проще простого: я пошел в редакцию «Нового мира», объяснил секретарю Твардовского, в чем дело, и согласие Александра Трифоновича было немедленно получено.Он только попросил, чтобы я зашел за ним в редакцию на следующий день, ровно в двенадцать часов. Твардовский пришел в редакцию минута в минуту, как было условлено. Это была не та пунктуальность, о которой говорят, что она — вежливость королей. Мне показалась она точностью человека, мастера, который ценит свое время и умеет ценить рабочее время других.
— Ну что, идем к
? Ничего не изменилось? — спросил Твардовский.— Да нет, уговор остался в силе, я звонил, вас ждут!
— Вы знаете, я, признаться, волнуюсь, как перед экзаменом,— усмехаясь, сказал Александр Трифонович.— Не простое это дело, когда зовут увековечиваться...
встретил Твардовского, протягивая обе руки. Они крепко обнялись, расцеловались. И пошли обнявшись.
Твардовский как-то весь приободрился — с его лица сошел нездоровый цвет и смыло смертельную усталость. Глаза утратили прежнее грустное выражение, заблестели. Таких глаз, как у Твардовского, я ни у кого не видал. Я чувствовал, что присутствую при чем-то очень значительном, почти историческом, но от волнения что-то плохо соображал — как мне быть: то ли уйти на время, чтобы дать им наговориться по душам, то ли сидеть при их разговоре?
с Твардовским больше как-то глядели друг на друга и улыбались, чем говорили. Маргарита Ивановна со светским тактом поддерживала беседу, ласково смотрела на Твардовского и говорила ему приятные слова о его поэзии, о журнале «Новый мир». Александр Трифонович по-старомодному благодарил ее, склоняя голову и прикладывая руку к сердцу.А я нашел себе занятие — достал прихваченный на этот случай фотоаппарат и стал искать точку для съемки. Твардовский, увидев это, недовольно поморщился, нервно дернулся. Но я его успокоил:
— Александр Трифонович, здесь достаточно темно, да и потом я любитель — так что вряд ли будет прок от моей съемки.