С.Т. Коненков. Жизнь, равная веку. Из книги Г. Анисимова «Незаконченные биографии». 1988. Автор: Г. Анисимов
Я заметил, что с тех пор, как мы пришли, лицо Твардовского переменилось — он словно стряхнул с себя служебные заботы, расслабился. Теперь лицо у него было мягкое, простое, крестьянское. Он даже сел прямей, будто почувствовал себя рядом с
не обремененным ничем и молодым. Груз всех его огорчений, душевных переживаний, горечь прожитых лет отвалились куда-то в сторону, Твардовский молодо тряхнул головой и поднял бокал за здоровье Сергея Тимофеевича.тоже чувствовал себя легко и свободно. Его обычная сосредоточенность с заметным оттенком некоторой угрюмости уступила место полной открытости и веселой приветливости. Видно, именитый земляк был ему по душе и повадкой и ликом, и художник уже предвкушал удовольствие работать с такой моделью.
Сергей Тимофеевич заговорил о бессмертии. Это был его любимый конек, и он решил испробовать новичка. Он говорил о бесконечности жизни, о том, что закона смерти в природе нет и что люди будут жить вечно, горячо доказывал, что все вокруг—и земля, и растения, и рыбы, и птицы — обладает колоссальным запасом вечности. И человек как властелин природы, победив бациллы старения, станет тоже жить вечно и бесконечно.
При этом
ссылался на труды ученых, приводил в доказательство трактаты древности, цитировал белорусского биолога академика Купревича. Твардовский слушал с большим вниманием, не перебивая. С улыбкой смотрел на , терпеливо внимал его речам, взглядывал на него то восхищенно, то с недоуменьем и едва заметной ироничной улыбочкой. А после, улучив момент, вставил:— Сергей Тимофеевич, вы родились в 1874-м? Да? Так вот, в то время был еще жив друг Пушкина, князь Петр Вяземский. В его жизни все было — и связь с декабристами в молодые годы, и предательство по отношению к ним в старости... И знаете, Сергей Тимофеевич, как Вяземский писал насчет бессмертия?
— Ну скажи, скажи, как писал? — торопил
, явно ожидая подтверждения своих мыслей.— А писал сей Вяземский так,— хитровато сощурился Твардовский. Он чуть выждал, словно минировал поле, зная, что сейчас последует приличный взрыв, но долго выдерживать затишье у него не было терпения — и он вскинул голову, пригладил волосы и стал нараспев, очень выразительно и мелодично читать:
Жизнь так противна мне, я так страдал и стражду,
Что страшно вновь иметь за гробом жизнь в виду,
Покоя твоего, ничтожество, я жажду:
от смерти только смерти жду.
Не успел Твардовский закончить, как
вскричал:— Дурак твой Вяземский, и родом так, и пишет дурацкое! И дождался он смерти, дождался, коли сам призывал ее, ну и дальше что?!
— Да леший с ним, а только поражаюсь я другому, Сергей Тимофеевич. Вы человек, отдавший всю жизнь
свою творчеству, как же вы можете примирить эту свою теорию вечной жизни с искусством? А? Как вы это увязываете в один узелок? Ведь при условии вечной жизни искусство потеряет всякий смысл и необходимость. И вообще прекратится. Человек творит, зная, что ему немного отпущено, и он стремится запечатлеть быстротекущее время, закрепить неповторимое, выкричать душу свою. И творчество соединяет нас через время с прошлым. Мы слышим Пушкина, слышим целые века, различаем голоса...
— Дальше иди, дальше иди! — нетерпеливо и подстрекательски гнал мысль Твардовского скульптор.
— Ну так вот,— продолжал Твардовский,— если человек будет знать, что ему предстоит жить вечно, то зачем ему заниматься творчеством, что ему остановить, что запечатлеть? Он знает: у него в запасе столько, что ему и особого смысла нет торопиться. Куда ему спешить, имея такой богатый трофей, как вечность? Что вы мне на это скажете, а? Твардовский рад был, что доводами своими загнал земляка в тупик, и смотрел на него теперь с вызовом и победно. Но он плохо знал
.— Что я тебе скажу? — язвительно спросил он.— А скажу тебе, Трифоныч, что неразумен ты, как осетровая башка!
Маргарита Ивановна при этих словах испуганно подняла голову и принялась раскуривать длинную папиросу. А Твардовский еще больше повеселел и подзуживал
:— Ну-ка, научите, научите меня, ежели я такой темный и такой неразумный!
К спору
готов не был. Да и не привык, чтоб ему перечили. Растерялся. Беспомощно моргал и злился.Чувство правды, импульс художника говорили Сергею Тимофеевичу, что Твардовский в чем-то прав. Но принять его доводы он не мог, потому что свято верил в новых людей и новую жизнь, когда не будет ни смерти, ни плача, ни страданий, ни болезней, а люди будут жить вечно и счастливо. Приспособят для жизни другие планеты. И не будет среди этих людей никого, кто предан мерзости и лжи. Они будут вычеркнуты из книги жизни. И все убийцы, лжецы удостоятся, наконец, одной участи — кипеть в озере с огнем и серою.
Для
вера его была непоколебимой, она была поддержкой ему в жизни и питала его творчество. Она была осуществлением чуда, ожидаемого с самого детства, с тех пор, когда он мальчишкой заслушивался сказками о коврах-самолетах, Бове-ко-ролевиче и Еруслане Лазаревиче. А знакомые пастухи тогда еще подбавляли жару, говоря, что слышали сами хохот лешего и видели на ветвях березы настоящую русалку, а знакомые сгонщики леса рассказывали, что видели Змея Горыныча, он хотел было их сожрать, да ему деревья помешали. Верил в были и небылицы в детстве, верил в них и на последнем витке своей жизни. И кто мог осудить художника за его веру? Через год после нашего разговора Сергей Тимофеевич с Маргаритой Ивановной отдыхали в доме творчества «Сенеж» под Москвой.Врач, наблюдавший
, с некоторым недоумением рассказывала искусствоведу А. Каменскому: — Пациенту моему 96 лет, и естественно, прежде всего нужно его подбодрить. Я осторожно, без нажима говорила Сергею Тимофеевичу про то, как медицина борется за долголетие человека — сейчас за сто пятьдесят — двести лет жизни, а потом, глядишь, и дальше дело пойдет. И вдруг замечаю откровенную иронию на лице своего собеседника. Сначала я подумала, что это скептическая оценка возможностей медицины, но потом поняла, что он вовсе не считается с возможностью смерти. Словно бы живет в особом измерении. Те, кто хорошо знали , перестали удивляться тому, что он вовсе отвык от мысли о смерти, жизнь казалась ему нескончаемой — и все тут! — тем более что у него и в самом деле были немалые основания считать себя избранником судьбы.А пока мы сидели за столом, и разговор поэта с художником все накалялся. Сергей Тимофеевич не любил, когда ему перечили и прекословили, считая, что ему с высоты века видней.
На какое-то замечание
Твардовский запальчиво сказал:— Да я уж вышел, Сергей Тимофеевич, из того возраста, чтоб творить себе кумиров,— вышел...— Он горько качнул головой.