С.Т. Коненков. Жизнь, равная веку. Из книги Г. Анисимова «Незаконченные биографии». 1988. Автор: Г. Анисимов
— А, ну тогда валяйте, снимайте,— махнул рукой Твардовский.
— А мы с вами давно должны были встретиться,— сказал
,— ведь земляки. Я заезжал на вашу родину в Починок. И я вас очень люблю за «Теркина».— Благодарю вас, Сергей Тимофеевич, вы мне оказали высокую честь своим приглашением.
— Нам сам бог велел быть друзьями,— с дружеской улыбкой ответил
.Немного проговорив, пошли в мастерскую, стали осматривать работы.
показывал охотно, на лице его все время была мягкая улыбка, раньше мной никогда не виденная — смесь детской радости, застенчивости и дружественной почтительности. Смотрели портреты и композиции — Блок, Суриков, Достоевский, Маяковский. Дерево, мраморы, гипсы. Твардовский разглядывал работы очень внимательно, молчаливо, сосредоточенно. Он заходил сзади, обходил вокруг, смотрел сбоку, приседал и даже заглядывал снизу. Мне показалось, что он хотел разобраться не только в художественных достоинствах показываемых ему произведений, но и в том, как это сделано, словно изучал, как идет резец по дереву и камню. Я подумал, что так может смотреть мастер, сам владеющий высоким ремеслом, на работу другого мастера. Ему все открывается и любое пояснение покажется лишним, ненужным. Умение так воспринимать художество — не «дар случайный», оно дается высокой культурой, напряжением ума и сердца., который наблюдал это въедливое смотренье Твардовского, оно явно пришлось по душе. И он просто, очень по-домашнему сказал:
— Хорошо ты смотришь, Трифоныч, приятно показывать такому!
— А мне все очень нравится,— быстро отозвался Твардовский,— и необыкновенно интересно! У меня дочь Оля, художница. Если разрешите, я ее приведу к вам, для нее это будет поучительно.
— Пожалуйста, Трифоныч, приводи!
Потом Сергей Тимофеевич вывел нас в свой дворик и стал с рук кормить голубей. Они только этого и ждали. Обсели
со всех сторон, летали, порхали, взмахивая крыльями, садились ему на плечи, на руки, один даже пытался пристроиться на голове.Зрелище было театральное.
Твардовский как-то исподтишка любовался
, остро взглядывал на него, потом отводил взгляд и снова взглядывал.Сергей Тимофеевич в эту минуту и впрямь был царственно хорош!
Твардовский, видимо, был очень растроган необычным зрелищем, полной доверчивостью птиц к этому человеку.
— А ты что молчишь? — спросил
, оборачивая к нему голову.— Говори! Говори, Трифоныч!— Да я вас пришел послушать, Сергей Тимофеевич. А не сам говорить.
Вернулись в холл. Уселись в резных креслах. И пошел оживленный разговор. Про то, про се, о делах житейских.
стал вспоминать поездку на Смоленщину, сказал, что ему очень понравилось в Починке.
— Ты ведь, Трифоныч, ельнинский большак должен помнить, там такие старые дуплистые березы стояли?
— Еще бы не помнить! Я каждый клочок родной местности помню до пятнышка. А по большаку мы с отцом в Смоленск ездили. А после, когда с наступающей армией шел, видел одно пепелище. Ни одной приметы — ни деревца, ни сада, ни кирпичика, ни столбика — ничего не нашел.
— Был я там вскоре после - войны,— сказал
,— и душа во мне дрогнула. Все пожечено, все исковеркано, всюду следы варварства. Одни инвалиды да вдовы кругом. Вот что проклятая война по-натворила! И вдруг встречаю друга детства. Мы с ним в школе палец к пальцу по букварю водили. Зуев Илья, кожемяки сын. Вот обрадовался я! Э, нет, подумал, война-то войной, а жива еще землица смоленская, жива, и люд смоленский наш никому не перевести!А я там никого и ничего не встретил,— с болью сказал Твардовский.— Словно отрубили главную нить между мной и родным клочком земли. А все лучшее во мне — от этого самого клочка. И все равно он и теперь есть для меня!
— Хорошо ты, Трифоныч, про клочок сказал, верно сказал. Без него никак невозможно. Твой Починок и есть тот самый клочок. С него все и начинается. Я вон полсвета объехал, через моря-океаны плыл, по Нилу в Африке пробирался, живал в Риме, Греции, в Америке жил долго, а как вспомню нашу Десну, косогоры, Рославль, ельнинские леса, заросли орешника, где мы белок ловили, так сердце в груди и трепыхнется. Даже щебет тех птиц детства помню, и как листва шелестит, помню...
— Да,— задумчиво говорит Твардовский,— дорогая эта связь с родным уголком, даже томительная, я бы сказал, связь.
— Вот именно, что томительная, я на своей шкуре это почувствовал. Да еще как! Из Америки вернулся — и сразу туда — в Смоленск! А у меня кто-то спрашивает: «Вы где живете, Сергей Тимофеевич?» «Живу я во вселенной,— отвечаю,— а в данный момент нахожусь в Смоленске, в парке на Блонье!» А ты помнишь, Трифоныч, как у нас там на Смоленщине соловьи поют? Заслушаешься! Навостришь ухо и чувствуешь себя живой мыслящей частицей мирозданья. Ты знаешь, когда Федор Шаляпин приехал в Америку,— вспомнил
,— поездил по ней вдоль и поперек, я у него спросил: «Ну как, Федор, понравилась тебе Америка?» И знаешь, что он мне ответил? «Она,— говорит,— черная. Я ее всю объехал и вся она—черная!» Прав был, там даже у березы шкура черная,— воскликнул , а потом раздумчиво добавил: — Да-а, лучше родины нет места для нас, на всей земле — нет!— Что и говорить, Сергей Тимофеевич, это не квасной патриотизм, не ради красного словца сказано — раз уж нам эта земля от рожденья дадена, то милее ее и нет, и другого искать незачем!
— Помнишь, как у Есенина написано, Трифоныч: я скажу, не надо рая, дайте родину мою!
В это время Маргарита Ивановна подкатила столик.
потер руки, подмигнул Твардовскому:— Сейчас немножечко выпьем, закусим. Ты как, пьешь, Трифоныч?
— Да сейчас не очень-то, здоровье сдало.
— Рано тебе сдавать, рано, Трифоныч!
— Да где уж нам с вами-то тягаться,— Твардовский руками развел — широко, по-деревенски,— вы у нас вон какой!
— Я в молодости, Трифоныч, большой мастак был по этой части, мы с Сережей Есениным умели хорошо погулять!
Ну, и дело-то свое делать быстро и ладно у нас на Руси умеют, этого не отнимешь — руки работают и голова не гуляет!
Вот именно, и руки и голова все время в деле, а потехе—час. Ты знаешь, Трифоныч, я думаю, что преждевременная старость и болезни от безделья происходят. Или не так?
— Да почему же не так? Все верно... Твардовский смотрел на
не только с большой симпатией, но и с нескрываемым любопытством и даже удивлением. Он как-то изучающе взглядывал на его лицо, руки, на то, как он изящно, двумя пальцами держит бокал.